– А вот я знаю новую байку. И не придумаешь такой, – вкрадчиво проговорила Марья и хихикнула.

Бабы тесно окружили ее.

– Только молчать, – предупредила Марья и что-то прошептала.

Бабы наперебой закричали:

– Надьку Кольцову?!

– Около?!

– Чушь городишь, Марья!

– Обстругал, бабоньки, вот крест, обстругал. Марья перекрестилась. – Вчерась вечером в сарае. А накрыла их Зинка Рябова. Ох уж и ругались они…

– Надо же подумать. А какую из себя недотрогу скромницу корчила, – возмутилась Ленка.

– Не верю я тебе, Марья. Всем известно, не язык у тебя, а помело поганое, – спокойно сказала густобровая, с белым дородным лицом колхозница. Она сидела в стороне и не принимала участия в разговоре.

Словно подхлестнутая, вскочила Милка:

– И я не верю. Кому нужна эта пресная вобла?

– А ты чем лучше, шлюха бесстыжая, – злобно выдавила Ленка.

Милку так и подбросило:

– Да неужто хуже?! – Она, как молодая кобылица изогнулась и вызывающе топнула ногой.

Выходка Милки взорвала баб. Они гуртом набросились на нее и принялись отчитывать на все лады. Милка, не ожидавшая столь дружного напора, растерялась сникла и тихо заплакала.

– Ты не вой, а скажи, ненасытная, почему ни одного мужика не пропустишь? – размахивая кулаками, наступала на нее Ленка.

– Да бесхарактерная я, бабоньки, – с отчаянной решимостью заявила Милка и заревела дурным голосом.

Бабы брезгливо посмотрели на нее, плюнули и пошли вязать снопы.

Я возвращался домой, и настроение у меня было скверное. Проходя огородами, увидел Ирину Васильевну. Она с большой корзиной из ивовых прутьев ползала между грядками и собирала огурцы.

Когда я открыл дверь в избу, услышал громкий и сердитый голос Наденьки:

– Дура ты, Зинка! Какая ты набитая дура!

Я хлопнул дверью – голос Наденьки смолк. Алексей Федорович сидел на кухне за столом и посасывал из носика заварника холодный спитой чай. Увидев меня, он смущенно отставил заварник в сторону, вытер усы и спросил:

– Где же баба моя? Целый день сижу, а ее все нет.

Я постучал по дощатой перегородке.

– Войдите, – ответила Наденька.

Она стояла у стеллажа и перебирала книги: вытащит книжку, посмотрит и опять поставит на место. На диване сидела Зина Рябова. Как они не походили друг на друга! Если природа сшила Наденьку наспех, резко и угловато, то над Зиной она любовно потрудилась, придав ее формам легкость и плавность. Голова у Зины была кудрявая, щеки полные, губы пухлые и сочные. Ее круглые, с большими чистыми белками глаза никуда не звали, ничего не просили, не раздражались, не восхищались – смотрели, да и только.

Как-то Зина, придя к Кольцовым и не застав Наденьки дома, поднялась ко мне в мезонин. Я писал. Зина поздоровалась и без приглашения подсела ко мне. Положив на кромку стола упругие, как мячи, груди и подпирая кулачком подбородок, спросила:

– И не скучно вам?

Я искоса взглянул на ее припухшие маслянистые губы и подумал: «Наверное, жирные блины ела».

– Не знаю, куда с тоски деваться, – пожаловалась Зина и зевнула. – А я не смогла б работать писателем.

– Почему?

– Да так… Не знаю… – Она виновато улыбнулась и покосилась на кровать, на перевитые в жгут простыни, на скомканное одеяло.

– Давайте я лучше вам кровать застелю. \

– Не надо…

Зина усмехнулась, лениво встала, пошла к выходу оглянулась и нехотя закрыла за собой дверь. Я хорошо знал мужа Зины, механика колхоза, очень строгого очень правильного и очень скучного человека…

Наденька продолжала перебирать книги, Зина внимательно разглядывала ногти. Они были явно смущены.

Наденька вытащила томик Бунина, полистала и подала Зине:

– На, почитай.

Зина молча взяла книгу и поспешно вышла.

Невольно подслушанный разговор колхозниц, странное поведение девушек возбудили у меня любопытство. Но заводить разговор на эту тему было крайне неудобно. Наденька, по-видимому, вовсе ни о чем не хотела разговаривать: выбежала на кухню, разыскала тряпку и принялась усердно наводить в доме чистоту.

За окном раздался голос Ирины Васильевны:

– Путешественники, где мешок-то с муравьями?

Поиски мешка были долгими. На все вопросы Алексей Федорович отвечал:

– Положил куда-то…

У него была страсть все, что лежит под рукой, прибирать и прятать, по пословице: «Подальше положишь – поближе возьмешь». А спрятав вещь, старик тотчас же о ней забывал. Был случай, когда Алексей Федорович прибрал мой фотоаппарат. Ирина Васильевна неделю потратила на поиски и случайно обнаружила фотоаппарат на печке, в голенище старого валенка.

Мешок с муравьями отыскался в хлеву под кучей соломы.

Поговорить с Наденькой мне так и не удалось в тот день, а утром она уехала в район. Грязная сплетня переметнулась через Итомлю и поползла по колхозу. Судачили и перемывали кости Наденьке во всех бригадах в каждой семье и только молчали в доме Кольцовых. Ирина Васильевна хмурилась, поглядывала исподлобья. Наденька тоже переживала, хотя делала вид, будто ее ничто не касается, но резкая нервозность и острая подозрительность выдавали ее с головой.

Около больше не появлялся в доме Кольцовых. Он был по-прежнему весел и беспечен. Его чувства к незнакомке, внезапно вспыхнув, мгновенно сгорели. Девушка в полосатой кофте оказалась племянницей апалёвского бригадира. Приехав к дядюшке провести отпуск, она недельку поскучала в деревне и укатила обратно в город. Ее отъезда даже не заметили. Все мысли и разговоры вертелись вокруг Наденьки. Одни поносили ее, другие – Около, нашлись и такие, что открыто осуждали Зину Рябову: не к лицу, мол, замужней женщине заглядывать под чужие подолы.

Прошла неделя-другая, и сплетня постепенно стала меркнуть. С Около все сошло как с гуся вода. Авторитет Наденьки был навсегда подорван. Кличку «халда» заменила новая – «обструганная вековуха». И это доконало Наденьку. Она повяла: лицо совсем осунулось, подбородок заострился, губы беспрерывно дрожали. Острая на язык, решительная до дерзости, Наденька превратилась в боязливую ходячую тень. Открутив картину, украдкой бежала домой и запиралась в своей комнате.

Ирина Васильевна болезненно переживала все это: она внезапно как-то вся обмякла, ее гордую властность сменила робкая угодливость, в острых, насмешливых глазах появилась слезливая жалость. Словно глаза просили и умоляли: «Ну простите же ее. Мало ли что в жизни случается. Зачем же вы так жестоки».

В один из вечеров, когда Наденька, свободная от работы, сидела запершись в своей комнате, а мы с Ириной Васильевной перебирали крыжовник на варенье, вошел Около. Подпирая головой притолоку двери, он остановился на пороге, пригладил ладонью волосы и, уставясь на запыленные носки сапог, буркнул:

– Здрасьте…

Ирина Васильевна ничего не ответила и, схватив из решета горсть крыжовника, стала торопливо бросать ягоду за ягодой в плоское эмалированное блюдо. Лицо Около – мрачное, усталое, с черным пятном мазута у виска – болезненно перекосилось.

– А Надежда Михайловна дома? – спросил Около и переступил с ноги на ногу.

Рука у Ирины Васильевны задрожала, крыжовник посыпался на пол.

– Извините, коли так. – Около тяжко вздохнул, нахлобучил до ушей кепку и толкнул дверь.

Ирина Васильевна вскочила:

– Да куда же ты… погоди… экий нетерпеливый. Она беспомощно оглянулась на меня и потянула Около за рукав: – Дома она, дома…

Около прошел боком мимо Ирины Васильевны в комнату Наденьки. Старушка плотно закрыла за ним дверь, нагнулась ко мне и прошептала:

– А ты иди к себе в мезонин. И я уйду. Пусть они поговорят. Их дело. Бог даст, и уладят. Иди, иди в мезонин-то.

Корявая, медноликая луна тускло и холодно освещала мою тесную каморку. Я подвинул стул к окну и опершись подбородком на подоконник, прижался к стеклу лбом. На улице царствовала чуткая тишина. Только циркал сверчок, да нудно верещала в объятиях паука муха. Донесся гулкий отрывистый выхлоп движка, на секунду движок смолк, потом сухо закашлял и, откашлявшись, ворчливо зарокотал и застукал.