– А что, Никифор, комбат Беззубцев здесь? – спросил Саня.
Вместо ответа Никифор крепко выругался.
В доме за столом сидели все четыре комбата. Они ужинали. Пашка Теленков заводил патефон. Он перевернул пластинку, и мембрана, хрякнув, затрещала, потом зашипела, потом задребезжала и, наконец, загнусавила:
Он был в плясовой, стал быть, рубашке
И фильдикосовык, стал быть, штанах…
На печке, свесив светлые лохматые головы, спали Миколка с Василем. Их мать сидела тоже за столом и грустно смотрела на густобрового кудрявого комбата второй батареи капитана Каруселина. У печки солдаты чистили картошку.
– Ты что, Малешкин? – спросил Беззубцев.
Саня замялся.
– Так… Пришел спросить, не будет ли каких приказаний.
– Нет. Иди к машине.
– Эй, Малешкин, – окликнул Саню Каруселин, – хочешь выпить?
– Нечего ему тут делать, – запротестовал Беззубцев.
– Ладно. Пусть погреется парень, – поддержал Каруселина комбат Табаченко. – Иди садись, Саня.
Комбаты потеснились, и Саня сел. Ему налили водки, положили на хлеб кусок американской консервированной колбасы. Саня взял стакан, подержал его, посмотрел на комбата и отставил в сторону. Беззубцев самодовольно ухмыльнулся.
Каруселин хлопнул Саню по спине:
– А ну-ка расскажи, как ты выкуривал интенданта.
Саня малость поломался для приличия и стал рассказывать. При этом так врал, что сам удивлялся, как у него здорово получается. Товарищи комбаты хохотали до слез и хвалили Малешкина за смекалку. Капитан Каруселин с ходу предложил Беззубцеву обменять Малешкина на любого командира машины из его батареи. Беззубцев решительно заявил, что сообразительные командиры ему и самому нужны. Это так ободрило Саню, что он расстегнул шинель, схватил отставленный стакан с водкой, лихо выпил, крякнул и сплюнул через выбитый зуб.
Теленков опять завел патефон, тоненький женский голосок завизжал:
Руки, вы две огромных теплых птицы…
– Заткни ей глотку, Теленков! – крикнул Каруселин. – Сейчас мы споем нашу. Валяй, Табаченко!
Табаченко начал валять, как дьякон, речитативом:
– Отец благочинный пропил полушубок овчинный и нож перочинны-ы-ый!…
– Удивительно, удивительно, удивительно… – подхватили комбаты глухими, осипшими басами. Сане показалось, что песня родилась не за столом, а выползла из-под пола и застонала, как ветер в трубе. У печки взлетел вверх необычно звонкий и чистый подголосок: «Удивительно, удивительно-о-о…»
У Сани даже заломило скулы от напряжения: так он боялся, как бы у солдата не сорвался голос.
– Ну и голосок, черт возьми! – скрипнул зубами Каруселин. – Валяй, Табаченко!
Табаченко валял… Комбаты простуженными басами дули, как в бочку, а подголосок звенел, падал н снова взлетал.
С шумом ввалился повар Никифор.
– Что вы, начальнички, панихиду завели? Других песен мало? – и, подергивая плечами, приседая, как на пружинах, пошел выковыривать ногами. – Хоп, кума, нэ журыся, туды-сюды поверныся, – схватил хозяйку, завертел и, видимо, ущипнул.
– Отчепись, лешак поганый! – закричала она.
Микола с Василем проснулись и дружно заревели: «Ма-а-а-мка!» Комбаты стали одеваться.
Малешкин, Теленков и Беззубцев вышли вместе. Прощаясь, комбат сказал, что завтра одну из батарей придадут танковому полку Дея.
– Чью? – спросил Теленков.
– Пока неизвестно, – ответил комбат.
– Не завидую этим ребятам, – сказал Пашка.
– Почему? – удивился Саня. – Все говорят, что Дей – самый боевой командир в корпусе.
Теленков усмехнулся:
– Еще говорят, что в бою он не щадит ни себя, ни своих солдат.
Комбат вздохнул и ничего не сказал.
Лиловым утром четвертая батарея лейтенанта Беззубцева отбыла в распоряжение 193-го отдельного танкового полка. Он ночевал в трех километрах, на территории сахарного завода. Завод был наполовину разбит, наполовину сожжен и полностью разграблен. Двор завода был усыпан желтым, пахнущим свеклой песком. Щербак посмотрел на это безобразие и сказал:
– Сколько бы из этого добра самогонки вышло! Залейся.
Танкисты выводили машины на дорогу, выстраивались – в колонну.
Четвертую батарею они встретили свистом.
– Славяне, глянь! Самоходы притащились.
– На що?
– Для поддержки.
– Який поддержки? Штанив? Га-га-га!
Прямо на машину Малешкина шла тридцатьчетверка с десантом. Водитель, видимо, и не думал сворачивать.
– Чего он хочет? – испуганно спросил Саня.
– Чтоб мы уступили ему дорогу, – ответил Домешек.
Танк подошел вплотную, остановился. Из люка высунулась голова водителя.
– Ты чего, падла, зевальник разинул?
– Пошел бы ты!… – крикнул Щербак.
– Сворачивай!
– Сворачивай! – заревел десант.
«Пахнет скандалом», – подумал Саня и хотел приказать Щербаку сворачивать. К танку подбежал долговязый лейтенант в кожаной тужурке с меховым воротником. Он поднял руку и поприветствовал самоходчиков.
– Привет танкистам! – радостно ответил Саня.
Лейтенант подошел к люку водителя.
– Ты чего дуришь, Родя? Дороги тебе мало?
– А чего они, товарищ лейтенант…
– Разговорчики, – оборвал его лейтенант.
Родя сдал машину назад, на полном газу чертом проскочил мимо самоходки. На башне сбоку Малешкин успел прочесть: «Машина Героя Советского Союза лейтенанта Доронина». И ему стало стыдно, что не уступил дорогу. Домешек поморщился и махнул рукой, как бы говоря: «Ну и наплевать».
Подошло отделение автоматчиков. Рябой, как вафля, ефрейтор доложил Малешкину, что десант в количестве пятнадцати человек прибыл в его распоряжение. И в ту же минуту со всех сторон закричали: «Самоходчиков батя требует! Самоходы, к бате!»
Саня приказал Домешеку заняться десантом, а сам со всех ног бросился к командиру полка.
Автоматчики, ни слова не говоря, полезли на самоходку. Такое самовольство Домешек расценил как личное оскорбление.
– Назад! – рявкнул он. – Кто здесь командир?
Рябой солдат вытянулся:
– Ефрейтор Рассказов.
– Построиться! – приказал наводчик.
Ефрейтор построил десант, подал команду «смирно», доложил.
– Здравствуйте, товарищи солдаты! – громко приветствовал Домешек автоматчиков.
– Здра… – нехотя ответили солдаты.
– Поздравляю вас с прибытием в славный гвардейский экипаж младшего лейтенанта Малешкина.
Десантники молчали. Домешек нахмурился.
– Что, разучились, как отвечать? Когда вас приветствует командир в строю, вы должны выразить восхищение, бурную радость. А как солдаты выражают бурную радость? – спросил наводчик и сам же ответил: – Троекратным громким «ура». Понятно?
Солдаты, сообразив, что сержант «валяет ваньку», дружно и оглушительно заревели «ура». На крик сбежались танкисты и стали с любопытством наблюдать, как самоходчики ломают комедию…
Домешек обошел строй.
На левом фланге переминался с ноги на ногу солдатик в непомерно широкой и длинной шинели. Если бы не огромная шапка над воротником, из-под которой выглядывала остренькая мордочка с черными глазенками, можно было бы подумать, что шинель сама стоит на снегу.
– А ты кто? – спросил Домешек.
– Солдат Громыхало.
– Как, как? Повтори, не расслышал. – Домешек снял шапку, наклонил голову.
Солдат напыжился и во всю мощь своих легких рванул:
– Громыхало!
Домешек отскочил и схватился за ухо.
– Ух ты, какой голосистый!
– У нас в деревне все голосистые, товарищ сержант, – радостно сообщил Громыхало.
– Откеля ты?
– Из Подмышек.
– Откуда? – удивленно протянул Домешек.
– Из деревни Подмышки Пензенской области, – пояснил солдат.
– Воевал?
– Нет ешо.
– Кто «нет ешо»? – строго спросил Домешек, обращаясь к десантникам.
