Но все, что приходит в голову, пока я стою там на грязной платформе, и все, что мне на самом деле хочется сделать, так это закрыть глаза и утонуть, потому что вокруг меня на многие мили разверзлась старая полость метрополитена, а над ней снаружи раскинулся зимний город, который, как я думала, мне хорошо знаком, но только теперь он не поддавался описанию, как море, и я была словно брошенный камень, опускающийся на его гнетущее дно.

Дом вокруг нас скрипит. Я прижимаюсь к тебе в кровати. Теперь скрипит кровать. Ты тоже прижимаешься ко мне, и это вселяет в меня надежду, столь откровенную, что даже боюсь в этом признаться. Все еще слышен запах камина и тлеющих в нем угольков; сегодня вечером я так сильно ощущаю запах этого времени года, как обычно бывает только в самые первые минуты его возвращения, прежде чем привыкнешь к нему, и когда уже забыт его запах, и тут вдруг он снова витает в воздухе, и все вокруг приходит в движение и возвращается в прежнее состояние.

Я уткнулась в твою кожу. У тебя свой запах. Ты всегда пахнешь по-своему, хотя у твоего аромата есть разновидности, это я знаю; летний запах сочных листьев и пота, осенний запах с привкусом дыма, зимний запах огня и чистой потертой шерсти, весенний запах не могу точно вспомнить и жду той минуты, чтобы снова его узнать.

Ты наклоняешься и шепчешь мне на ухо.

—  Приведи меня в смятение, — говоришь ты. И твои слова звучат так тихо, как дыхание.

—  Что? — говорю я.

—  Заставь меня смутиться, — говоришь ты.

—  Ладно, — шепчу я. — Я смогу это сделать, если ты разотрешь меня.

—  Хорошо, — шепчешь ты в ответ. — Но только вдохнови меня. Хочешь, я вдохновлю тебя?

—  Хочу, — говорю я. — Пожалуйста. Начинай.

Ключ упал на циновку, и я прекратил смеяться.

Я стоял у входной двери и прислушивался.

Попробовал проверить через окно. Ничего не было видно, кроме моего собственного отражения и отражения комнаты позади меня. Пройдя по комнате, я выключил все лампы и снова подошел к окну, надеясь что-то увидеть.

Вернулся в кухню допить чай. Некоторое время постоял там с чашкой в руке. Потом двинулся назад через столовую и гостиную и пошел наверх, где ходил с чашкой из одной комнаты в другую. Я старался сделать вид, будто чем-то занят, хотя вокруг не было ни души и никто не следил за тем, делаю я что-либо или нет; все комнаты были пустыми. Ты там осталась без пальто. Погода скверная. Я открыл окно спальни. Мокрый снег больше не шел; я выглянул на дорогу.

Только мокрые автомобили, припаркованные возле домов, и все.

Я захлопнул окно и закрыл его на замок. Я и вправду всегда беспокоился о тебе, а ты, где бы ты ни была, ты, разумеется, даже не вспоминала обо мне, что больше всего раздражало. Все, что меня окружало в комнате, так это только вещи. Вот моя щетка для волос на комоде, хотя фен, которым мы пользовались вместе, определенно твой. Комод мой; он достался мне от матери. Кровать была общей. Пуховое одеяло — твоим. Тогда я решил перейти в ванную комнату, где меньше всего вещей. Я смотрел на пустую ванну. Ее поверхность была в ужасном состоянии, с тех пор, как мы купили этот дом, эмаль в ней ни разу не обновляли.

Теперь я собирался спуститься вниз, подумал, что можно сесть там и отыскать в «Желтых страницах» эмалировщиков ванн, а завтра позвонить по выбранным номерам, чтобы узнать расценки. Вот именно в этом и состоит жизнь — все в доме наладить, чтобы работало без перебоев и было в хорошем состоянии, — поддерживать огонь домашнего очага. А когда занимаешься новой эмалировкой ванны, хотя другие, по-видимому, более важные дела еще не завершены, так это и есть выживание.

Но «Желтых страниц» почему-то не оказалось там, куда мы обычно кладем этот справочник. Я даже не мог себе представить, где он. Я несколько раз обошел все комнаты внизу, похоже, ты взяла его в том месте, где он должен лежать и куда мы договаривались всегда класть его после того, как заканчиваем им пользоваться, но ты эгоистично взяла справочник и потом засунула туда, где мне его не найти, и конечно же сделала это нарочно, ты всегда так делала, брала вещи оттуда, где они обычно лежат, и бросала их где-нибудь в другом месте.

Ты сознательно взяла «Желтые страницы», точно зная, что мне они понадобятся, а затем вроде бы небрежно, но совершенно бесчувственно, положила в такое место, куда я не догадаюсь заглянуть и через миллион лет.

Я кипел от злости. Я был на кухне. Открыл дверцу буфета и с силой обратно захлопнул. А когда выходил из кухни, ударив ладонью по выключателю, чтобы сэкономить электроэнергию, я заметил слабый свет в окне сарая.

Я чуть ли не споткнулся о кучу дров, которую ты оставила прямо перед дверью черного хода. Ох, если бы упал на них, так точно разбился бы, сказал я себе, осторожно ступая на скользкую траву.

Ты сидела в сарае. Я мог видеть тебя через затянутое паутиной окно. Подойдя поближе, я увидел, что ты укуталась с головой в одеяла, которые мы обычно стелим, чтобы сидеть летом на траве. Ты выглядела смешно. Одной рукой, что торчит из-под одеял, ты держишь старый факел. В исходящем от него дрожащем свете читаешь книгу.

Дверь сарая ты чем-то подперла, возможно, газонокосилкой, чтобы не открывалась. Я толкнул дверь, но она не поддалась. Тогда я со всей силы застучал в окно.

— Куда ты дела «Желтые страницы»? — крикнул я.

И опять стал стучать.

— Мне нужны «Желтые страницы», — кричал я.

Ты медленно повернула голову. Как будто глянув мельком в окно мчащегося поезда или автомобиля и увидев там нечто такое, что не вызывало у тебя ни малейшего интереса, ты поправила одеяла вокруг себя и вернулась к чтению.

И в этот миг произошло озарение, я вдруг вспомнил, где «Желтые страницы». Вот уже много месяцев справочник лежал открытым на заднем сиденье автомобиля; несколько месяцев назад, когда ты обещала научить меня водить машину, мы забрали его из дому, чтобы, как ты сказала, я мог сесть на него и таким образом немного приподняться на водительском сиденье.

Я был смущен. Решил позволить себе на время притворно забыть о том, что уже вспомнил, где «Желтые страницы», дабы продолжить кричать на тебя с уверенностью в своей правоте. Но это было нелепо, а нелепость ситуации, когда ты, завернутая в одеяла, вся дрожишь от холода и читаешь книгу в сарае, и я прыгаю от холода и кричу на тебя в саду, среди зимы, черной, как смоль, ночью, вызвала у меня смех. Я уже было начал хохотать. Но тут же прекратил. Я стоял на холоде у веретенообразного дерева. Ты показала мне, где какая педаль, и объяснила, как работает сцепление. Потом привезла меня на почти пустую автостоянку и позволила мне ездить по ней в течение часа и только однажды рассердилась, лишь на мгновение, дернув на себя ручной тормоз, когда я проехал слишком близко к другому автомобилю на автостоянке, который там был единственным.

Я думал о том, что же меня так сердило прежде. Пробовал заставить себя все еще раз переосмыслить, но ничего не получалось, так как меня раздирало любопытство, что за книгу ты читаешь, и неужели это именно та книга, которую мы забыли на скамейке в саду еще в августе, во-первых, по невнимательности, во - вторых, из лени и, наконец, потому что нам обоим было интересно, что с ней случится, если оставить ее снаружи под открытым небом. Мне не терпелось узнать, деформировалась ли книга, какая она на ощупь. Многие месяцы она лежала там, в зной, и холод, и во время дождя. Слиплись ли в ней страницы, стала ли она нечитабельной из-за того, что краска пропиталась влагой и теперь, перелистывая страницы, нужно очень аккуратно их отгибать?

И тут вдруг поднялся ветер, и я услышал, как захлопнулась дверь черного хода, но это меня ничуть не огорчило, потому что в кармане были ключи. Я прошел от сарая через сад вокруг дома к входной двери и собрался уже вставить ключ в замочную скважину, чтобы войти внутрь, когда вспомнил о твоем ключе, так небрежно падающем на циновку.