— Может, ты неудачного докладчика дополнишь? Секретарь вышел на трибуну белый-белый, откашлялся для порядка и сравнительно бойко начал:
— Состояние агитационно-пропагандистской работы на селе не может не вызывать у нас законной тревоги… Правда, товарищ Костюков не отметил…
При этих словах нарком вновь избоченился и ехидно спросил:
— Костюков вам товарищ? Странно, очень странно…— Снова взгляд на часы и — как обухом по голове:
— Пособник врага народа Казакова последыш Костюков арестован пять минут назад…
Всё бюро обкома, весь президиум облисполкома минут за сорок подмели под метёлку» [357].
Арестами Каганович продолжал заниматься и после пленума. По нескольку раз в день он звонил Сталину и докладывал ему о ходе следствия. Во время одного такого телефонного разговора, при котором присутствовал Шрейдер, Каганович несколько раз повторил: «Слушаю, товарищ Сталин. Нажму на руководителей НКВД, чтобы не либеральничали и максимально увеличили выявление врагов народа» [358].
Свои садистские наклонности Каганович проявлял и в своём «повседневном руководстве». Как говорили члены бюро МГК в 1962 году, ему во время заседания «ничего не стоило плюнуть в лицо своему подчинённому, швырнуть стул в него» или ударить по лицу [359].
Несмотря на груз тянущихся за ним преступлений, Каганович в первые годы после смерти Сталина держался весьма самоуверенно. Как и другие члены «антипартийной группы», он полагал, что имеющееся у них большинство в Президиуме ЦК позволит им одержать лёгкую победу над Хрущёвым. Привыкнув к тому, что действительно полновластным хозяином партии и страны является Политбюро (Президиум) ЦК, а пленум ЦК выступает лишь покорным исполнителем его воли, Каганович поначалу вёл себя на заседаниях июньского пленума 1957 года воинственно и даже позволил себе кричать на его членов. Однако вскоре обнаружилось, что пленум ЦК воспринимается его участниками как высший орган партии, каким он и должен быть согласно её Уставу. Обсуждение дела Молотова, Кагановича и других стало напоминать по своей тональности обсуждение дела Бухарина — Рыкова на февральско-мартовском пленуме 1937 года — за двумя важными исключениями. Во-первых, обвиняемыми здесь были не многократно клеймившиеся ранее оппозиционеры, а лидеры партии, более тридцати лет бессменно состоявшие в Политбюро. Во-вторых, Молотова и Кагановича обвиняли не в вымышленных, а в действительных преступлениях.
Во время работы пленума Каганович «обновлял» свою память, по-видимому, страшась новых упоминаний о его преступлениях. Об этом свидетельствует тот факт, что его речь на декабрьском пленуме ЦК 1936 года, содержавшая бесстыдную травлю «троцкистов» и «правых», была в июне 1957 года направлена из партийного архива в секретариат Кагановича [360].
В последние дни пленума, когда настроение подавляющего большинства его участников окончательно определилось, Каганович выступил с покаянными заявлениями. Спустя пять лет, во время разбора его персонального дела на заседании бюро МГК, он вновь вёл себя достаточно нагло, заявляя: «Когда здесь говорят, что я нечестный человек, совершил преступления… да как вам не стыдно». Тогда же он дал следующую оценку большому террору: «Массовые расстрелы — да, такое излишество было» [361].
Оценивая «уроки» борьбы своей группы с Хрущёвым, Каганович, всегда выступавший с обличениями фракционности, заявил Чуеву: «Ошибка наша в том, что мы… не были фракцией… Если бы были фракцией, мы могли бы взять власть» [362].
В последние годы своей жизни Каганович не был склонен скрывать свои истинные настроения. В беседах с Чуевым он неоднократно говорил о Сталине: «Это был великий человек, и мы все перед ним преклонялись» [363].
Своё активное участие в большом терроре Каганович объяснял тем, что «против общественного мнения тогда было пойти невозможно»; «была такая обстановка в стране и в ЦК, такое настроение масс, что по-иному, иначе и не мыслилось» [364].
Вместе с тем однажды Каганович невзначай выболтал Чуеву истинные причины кровавых расправ над бывшими лидерами оппозиции. На вопрос: «Стоило ли их расстреливать? Может быть, их надо было снять со всех постов, отправить куда-нибудь в провинцию?»,— Каганович ответил: «Видите ли, дорогой мой, в условиях нашего окружения капиталистического сколько правительств на свободе, ведь они все были членами правительства. Троцкистское правительство было, зиновьевское правительство было, рыковское правительство было, это было очень опасно и невозможно. Три правительства могли возникнуть из противников Сталина». Из дальнейших пояснений Кагановича отчётливо видно, насколько страшила сталинскую клику возможность объединения этих людей, несмотря на то, что они прошли через длинную полосу капитуляций и унижений. «Бухарин с Каменевым встречался (в 1928 году.— В. Р.), беседовали, разговаривали о политике ЦК и прочее,— говорил Каганович.— Как же можно было их держать на свободе? …Троцкий, который был хорошим организатором, мог возглавить восстание… Кто же мог поверить, что старые, опытные конспираторы, используя весь опыт большевистской конспиративности и большевистской организации, что эти люди не будут между собой связываться и не будут составлять организацию?» Революционным прошлым оппозиционеров Каганович фактически объяснял и применение к ним пыток. Эта мысль была выражена им в следующей витиеватой фразе: «Пытки, возможно, и были, но надо полагать тоже и так, что они старые, опытные большевики, и чтоб они давали добровольно показания?» [365]
В отличие от переписки Сталина и Молотова, переписка Сталина с Кагановичем до сих пор не опубликована. Между тем, уже в 1957 году были собраны два тома этой переписки, «переполненной слащавостью, подхалимством, угодливым тоном» со стороны Кагановича [366].
3. Ворошилов
На Ворошилова Сталин возложил задачу проведения чистки в армии. Троцкий высказывал предположение, что с определённого момента Ворошилов «стал проявлять признаки независимости по отношению к Сталину. Весьма вероятно, что Ворошилова толкали люди, близкие к нему. Военный аппарат весьма прожорлив и нелегко переносит ограничения, налагаемые на него политиками, штатскими. Предвидя возможность трений и конфликтов с могущественным военным аппаратом, Сталин решил своевременно поставить Ворошилова на место. Через ГПУ, т. е. Ежова он подготовил петлю для ближайших сотрудников Ворошилова за его спиною и без его ведома и в последний момент поставил его перед необходимостью выбора. Ясно, что Ворошилов, предавший всех своих ближайших сотрудников и цвет командного состава, представлял после этого деморализованную фигуру, не способную больше сопротивляться» [367].
Эта гипотеза Троцкого подтверждается сохранившимся конспектом выступления Ворошилова на февральско-мартовском пленуме ЦК, где подчёркивалось: «В армии к настоящему моменту, к счастью, вскрыто пока не так много врагов. Говорю к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного» [368]. Несколько позже, в составленной для себя записи Ворошилов признавался себе: противясь увольнению из армии или аресту отдельных командиров, он опасается, что «можно попасть в неприятную историю: отстаиваешь, а он оказывается доподлинным врагом, фашистом» [369].
На первых порах Ворошилов действительно пытался защищать некоторых своих подчинённых. Так, ему удалось предотвратить готовившееся исключение из партии и увольнение из армии начальника Ташкентского военного училища Петрова, который в годы Отечественной войны успешно командовал армиями и фронтами и закончил её в звании генерала армии.
После процесса Тухачевского Ворошилов стал, как правило, без возражений визировать списки на арест командиров, накладывая на них резолюции типа: «нужно арестовать», «согласен на арест», «берите всех подлецов» и т. д. [370] На донесении о том, что корпусной комиссар Савко назвал на партийном собрании арест одного из военачальников недоразумением, Ворошилов написал: «Арестуйте!» [371]
Арестованные командиры обращались за помощью прежде всего к Ворошилову. Только в приёмную наркома обороны на протяжении 1938 года поступило более двухсот тысяч, а в 1939 году — более 350 тыс. писем, среди которых немалую долю составляли заявления, посланные из тюрем [372]. Некоторые офицеры и генералы посылали Ворошилову десятки таких заявлений, рассказывая о пытках и издевательствах, которым они подвергались. Группа командиров — товарищей Ворошилова по гражданской войне писала: «Климент Ефремович! Вы проверьте ведение дел на командиров РККА. Вы убедитесь, что материалы берут от арестованных путём насилия, угроз, превращения человека в тряпку. Заставляют писать одного арестованного на другого и этим самым предъявляют обвинение, говоря, что кто попал в органы НКВД, не должен вернуться обратно» [373]. Между тем не имеется ни одного свидетельства о том, что Ворошилов откликнулся на какое-либо из таких обращений.
