К такому решению Сталин подобрался не сразу. На первом процессе (Зиновьева — Каменева) речь шла только о терроре против «вождей» и ничего не говорилось о преступлениях, непосредственно направленных против населения. На втором процессе (Радека — Пятакова) круг преступлений «троцкистов» был существенно расширен, включив сговор с фашистскими державами о поражении СССР в будущей войне и расчленении страны. Там же существенное внимание было уделено вредительству, в частности организации производственных катастроф и железнодорожных аварий, жертвами которых стали десятки и сотни простых людей. Процесс «право-троцкистского блока» возложил на «заговорщиков» вину за всё то, что противоречило широковещательным заверениям о наступлении «счастливой жизни». В соответствии с этим подсудимые признавались в своих преступных действиях, якобы породивших все бедствия и тяготы, которые пришлось пережить советскому народу в 30-е годы.
Отмечая, что тоталитарный режим способен отвечать на свои экономические неудачи только циничной демагогией и беспощадными репрессиями, Троцкий писал: «То, что на языке сталинской юстиции называется „саботажем“, есть на самом деле злосчастное последствие бюрократических методов командования. Явления диспропорции, расточительности, путаницы, всё более возрастая, угрожают подорвать самые основы планового хозяйства. Бюрократия неизменно ищет „виноватого“. Таков в большинстве случаев сокровенный смысл советских процессов против саботажников» [202].
Если процесс Радека — Пятакова имел целью снять со Сталина и его клики ответственность за ошибки и провалы в области тяжёлой промышленности и транспорта, то на процессе «право-троцкистского блока» речь шла преимущественно об умышленной дезорганизации тех отраслей, которые наиболее близко соприкасались с населением: коммунального хозяйства, торговли, производства товаров массового потребления и т. д. Подсудимые признавались в подрыве этих отраслей ради того, чтобы озлобить население против правительства. Как следовало из их показаний, в этих целях они не чурались даже мелкого вредительства, например, срыва снабжения учащихся тетрадями, чтобы «этим вызвать недовольство в широких массах» [203].
Нарком финансов Гринько годами прилагал огромные усилия для того, чтобы вести зигзагообразный курс между инфляцией и дефляцией, повинуясь противоречивым приказам Политбюро. Теперь он сознавался в дезорганизации финансового дела и, в частности, в сознательном сокращении сети сберкасс для того, чтобы в них возникали очереди, раздражающие население.
Особое внимание на процессе было уделено списанию на преступления «право-троцкистского блока» жестоких неудач в сфере сельского хозяйства, которые особенно чувствительно переживались населением. Подсудимые называли цифры, свидетельствующие о гигантских масштабах умышленного отравления скота и порчи запасов продовольствия с целью создать в стране голод. Нарком земледелия Чернов заявил, что по заданию немецкой разведки он тормозил строительство складов и элеваторов, чтобы вызвать озлобление крестьян бессмысленной гибелью собранного зерна [204]. Шарангович «признал», что по заданию центра «правых» и польской разведки в Белоруссии было заражено анемией 30 тысяч лошадей, а чумой — огромное количество свиней [205].
Особенно характерным в этом плане был допрос Зеленского, руководившего системой потребительской кооперации. Он объявил результатом сознательного вредительства явления, с которыми население повседневно сталкивалось в торговле: обсчёт, обвес и обман покупателей, хищения и растраты и т. д. Стремлением вызвать недовольство против правительства Зеленский объяснял и умышленную организацию перебоев в торговле, при которой, по его словам, во многих лавках «в течение недели-двух» отсутствовали сахар, махорка, соль и т. д. Когда прокурор задал вопрос: «были ли такой случай или случаи, когда Москву периодически пытались оставить без яиц», Зеленский ответил, что в 1936 году была допущена «вредительская порча 50 вагонов яиц» [206]. В стране, измученной всевозможными дефицитами и всего пять лет назад пережившей массовый голод, такие «признания» не могли не произвести сильного впечатления на население, привыкшее видеть пустые прилавки магазинов.
Не удовлетворившись всем этим, Вышинский задал Зеленскому вопрос: «А как обстояло дело с маслом из-за вашей вредительской деятельности?» «Целому поколению детей, родившихся после 1927 года,— писал по этому поводу Орлов,— был незнаком даже вкус сливочного масла. С 1928 по 1935 год российские граждане могли увидеть масло только в витринах так называемых торгсинов, где всё продавалось только в обмен на золото или иностранную валюту. В 1935 году, когда карточная система, державшаяся шесть лет подряд, была наконец отменена, масло появилось в коммерческих магазинах, однако по совершенно недоступной для населения цене» [207].
Удивлённый вопросом прокурора, Зеленский сказал, что потребкооперация маслом вообще не торгует. «Я не спрашиваю, чем вы торгуете,— заявил в ответ на это Вышинский.— Вы торговали раньше всего основным — родиной, а я говорю о том, какие меры предпринимала ваша организация для того, чтобы сорвать товарооборот и лишить население необходимейших первых предметов потребления… Известно ли вам что-нибудь относительно масла?»
Поскольку подсудимый по-прежнему не мог понять, какого ответа требует от него прокурор, Вышинский подсказал ему, что по указанию «право-троцкистского блока» «не выпускали дешёвых сортов масла». Вслед за этим он вынудил Зеленского подтвердить, что «были случаи» подбрасывания в масло стекла и гвоздей, с тем чтобы «резать горло и желудки нашего народа» [208].
В обвинительной речи Вышинский, упомянув о попытках подсудимых «задушить социалистическую революцию костлявой рукой голода», сделал заявление, подобного которому не встречалось даже в самых апологетических и фарисейских статьях советской печати. Из этого заявления явствовало, что в стране уже достигнуто полное изобилие продуктов, плодами которого население не может воспользоваться лишь по вине «вредительской организации», стремившейся «то, что у нас имеется в избытке, сделать дефицитным, держать рынок и потребности населения в напряжённом состоянии». «В нашей стране, богатой всевозможными ресурсами,— утверждал Вышинский,— не могло и не может быть такого положения, когда какой бы то ни было продукт оказывался в недостатке… Теперь ясно, почему здесь и там у нас перебои, почему вдруг у нас при богатстве и изобилии продуктов нет того, нет другого, нет десятого. Именно потому, что виноваты в этом вот эти изменники. Тем более это давало им почву для создания настроений против системы нашего хозяйственного управления, против всей системы Советской власти» [209].
Об изменении под влиянием процесса массовых настроений много писалось в комментариях советской печати к процессу. Так, «Известия» опубликовали резолюцию колхозного митинга, в которой говорилось: «Теперь известно, почему у нас падали кони и рогатый скот» [210].
Помимо внутриполитических целей, процесс преследовал далеко идущие цели внешнеполитического характера.
XIV
Внешнеполитические цели московских процессов
Начиная с 1933 года, международное положение Советского Союза стало быстро укрепляться. В западной печати часто появлялись суждения типа: «Кремль держит в своих руках судьбы Европы», «Сталин сделался международным арбитром». Такого рода оценки исходили из констатации двух объективных факторов: обострения антагонизмов между крупнейшими капиталистическими державами и усиления индустриальной и военной мощи СССР.
В этих условиях московские процессы призваны были служить не только обману советского и зарубежного общественного мнения. Они выполняли важные внешнеполитические функции, сигнализируя о том, кого на данном этапе Кремль рассматривает в качестве союзников, а кого — в качестве врагов. В лихорадочной обстановке 30-х годов, когда правительство любой капиталистической державы опасалось оказаться перед лицом военного союза СССР с другими государствами, «признания» подсудимых об их шпионских связях призваны были свидетельствовать об изменениях во внешнеполитических ориентациях советского правительства. А поскольку дипломатические комбинации в эти годы непрерывно менялись, менялось и содержание обвинений, особенно в части, касавшейся пораженческой и шпионской деятельности сверхзаговорщика Троцкого. Правительства капиталистических стран не спешили с опровержениями этих обвинений. Это объяснялось прежде всего тем, что они рассматривали Троцкого в качестве более опасного противника, чем Сталин, поскольку законно видели в нём будущего вождя международной революции, возможность которой на всём протяжении 30-х годов стояла на повестке дня. Даже в августе 1939 года, в момент разрыва дипломатических отношений между Германией и Францией, французский посол Кулондр заявил Гитлеру, что в случае новой мировой войны «действительным победителем» может оказаться Троцкий, на что Гитлер ответил: «Я [это] знаю» [211].
