По-видимому, оппозиционные настроения в среде бюрократии были распространены шире, чем это представлялось Троцкому, лишённому в своём зарубежном далёке надёжных источников информации о подспудных процессах, развёртывавшихся внутри правящего слоя. В. Кривицкий, хорошо знакомый с настроениями верхов, утверждал, что в середине 30-х годов «не только огромная масса крестьян, но и большинство в армии, включая лучших представителей комсостава, большинство комиссаров (политических армейских работников.— В. Р.), 90 % директоров заводов, 90 % партийного аппарата находились в большей или меньшей степени в оппозиции диктатуре Сталина. Это была уже сила». Хотя это, разумеется, условные и скорее всего преувеличенные цифры, общая характеристика Кривицким настроений, преобладавших в ту пору в партии и на её верхах, подтверждается и многими другими свидетельствами. Честные коммунисты, сохранявшие верность большевистским принципам и пользовавшиеся симпатиями масс, по-прежнему составляли большинство в партии. «Им были необходимы лидеры, люди, за которыми были традиция и программа и которые были способны свергнуть Сталина» [332].
Программа, которая могла бы объединить коммунистических противников сталинского режима, имелась у Троцкого и «троцкистов». Именно поэтому сталинская клика делала всё возможное, чтобы перевести борьбу с «троцкизмом» из русла идейной полемики, по необходимости вынуждающей знакомить массы хотя бы с элементами оппозиционной платформы, в русло судебных подлогов, призванных представить «троцкизм» уже не только «авангардом контрреволюционной буржуазии», но и прямой агентурой фашизма. В этой версии удалось убедить значительную часть советских людей — единственно потому, что массы были «лишены возможности проверки, а те, которые знают правду, вынуждены к молчанию» [333].
И всё же, вопреки непрекращающимся клеветническим и репрессивным кампаниям, идейная борьба левой оппозиции в СССР продолжалась. Известное представление о ней дают свидетельства «невозвращенцев» из числа ответственных работников НКВД.
В. Кривицкий, занимавшийся в основном вопросами внешней разведки, тем не менее рассказывал Л. Седову о распространении в 1935 году троцкистских листовок на заводах и в университетах [334].
А. Орлов, знавший значительно больше о подпольной стороне политической жизни страны, приводит многочисленные факты оживления оппозиционной деятельности в середине 30-х годов. «На стенах заводских корпусов там и сям появились гневные надписи, направленные против Сталина [335]» [336]. В горьковской партийной школе распространялись запрещённые партийные документы, в том числе копии ленинского «Завещания», а в Горьковском педагогическом институте возникли нелегальные кружки по изучению работ Ленина и Троцкого. Не случайно в этот институт был направлен преподавателем один из наиболее опытных агентов НКВД Ольберг. Оказавшись впоследствии в числе провокаторов, выведенных вместе со старыми большевиками на процесс «троцкистско-зиновьевского центра», он дал на нём, в частности, «показания» о деятельности троцкистской «террористической группы», включавшей преподавателей и студентов института.
В 1935 году органы НКВД напали на след деятельности оппозиционеров в Московской высшей партийной школе, где ходили по рукам листовки с изложением троцкистской программы. «Студентам ВПШ, изучавшим Маркса и Энгельса „по первоисточникам“, становилось ясно, что „троцкизм“, заклейменный Сталиным как ересь, в действительности представляет собой подлинный марксизм-ленинизм» [337]. Особая ценность свидетельств Орлова состоит в том, что они были обнародованы спустя почти два десятилетия после описанных в них событий, а их автор не только никогда не был близок к левой оппозиции, но даже был послан Сталиным в Испанию для уничтожения «троцкистов», воевавших в рядах республиканской армии.
Даже на гребне бешеной антитроцкистской кампании среди простых рабочих и крестьян сохранялось немало людей, отказывавшихся присоединить свой голос к официальной клевете. Свидетельства об этом обнаружены, в частности, в Смоленском партийном архиве, вывезенном немцами в годы войны и затем оказавшемся достоянием зарубежных историков. Так, среди многочисленных доносов секретаря одного из сельских райкомов партии в органы НКВД, встречаются следующие сообщения. Один из участников колхозного митинга, посвящённого процессу «троцкистско-зиновьевского центра» заявил: «Ничего о Троцком сказать не могу, не нам об этом судить, вообще здесь ничего делового нет»,— после чего демонстративно покинул собрание; «в квартире колхозника Хромова обнаружен портрет Троцкого… Просьба принять меры к расследованию и привлечению Хромова к ответственности» [338].
В том же архиве содержится сообщение о выступлении плотника, который при поддержке членов своей бригады заявил: «Эксплуатация у нас не ликвидирована: коммунисты и инженеры нанимают и эксплуатируют домработниц. Троцкисты Зиновьев и Каменев не должны и не будут расстреляны, потому что это старые большевики» [339].
Аналогичные донесения о «троцкистских вылазках» содержатся в архиве МГК ВКП(б). В них сообщается, например, что токарь одного из московских заводов на партийном собрании, обсуждавшем закрытое письмо ЦК, заявил: «Как это могло случиться, что хорошие люди [Зиновьев, Каменев и Троцкий] скатились на путь контрреволюции?» Член партии с 1923 года на цеховом собрании «явно провокационно держал себя, бросая реплики: „Скажите факты и дату связи троцкистов-зиновьевцев с гестапо“», а на заводском собрании отказался голосовать за приветствие Сталину [340].
Есть основания полагать, что какие-то сведения о подпольной жизни левой оппозиции удалось получить Андре Жиду во время его пребывания в Советском Союзе. В «Возвращении из СССР» он давал понять читателю, что Сталин, лишённый «большой мудрости — прислушиваться к противнику», своими репрессиями только умножает число коммунистов-оппозиционеров. «Уничтожить оппозицию… Как хорошо, что Сталину это плохо удаётся». Жид осторожно намекал и на то, что «уничтожение оппозиции в государстве или даже запрещение ей высказываться, действовать» может стать «приглашением к терроризму» [341].
Оппозиционные настроения в стране носили по большей части коммунистический характер и зарождались прежде всего в партийной среде. Поэтому Сталин на протяжении 1933—1936 годов провёл партию через три официальные чистки, выбросившие из её рядов сотни тысяч человек.
XXV
Партийные чистки
Временно прекратив после «Кремлёвского дела» политические процессы, Сталин с ещё большей жестокостью продолжал проводить партийные чистки, сохранявшие в ВКП(б) атмосферу перманентного напряжения.
Начатая в 1933 году генеральная чистка партии была продолжена не до конца 1934 года, как первоначально предполагалось, а до мая 1935-го. В её ходе из 1916,5 тыс. членов и кандидатов в члены партии было исключено 18,3 % [342]. Сразу же после этой чистки началась новая кампания, официально названная «проверкой партийных документов». Она была открыта циркулярным письмом ЦК ВКП(б), требовавшим тщательно проверить правильность сведений о коммунистах, внесённых в их партийные документы (партбилеты и учётные карточки) [343].
Эта кампания, внешне выглядевшая чисто технической, канцелярской процедурой, по словам А. Орлова, «с циничной откровенностью была направлена против старых членов партии. Парткомы возглавлялись теперь молодыми людьми, вступившими в партию лишь недавно» [344].
Раскрывая подлинный смысл «проверки партийных документов», Троцкий писал: «Отличие этой чистки от всех предшествующих состоит в том, что она проводится без всякого, хотя бы только декоративного, участия самой партии: ни общих собраний, ни личных исповедей, ни публичных обличений, ни свидетельских показаний. Проверочная работа происходит целиком за кулисами: ведь речь идёт только о „документах“. На самом деле в результате этой скромной технической проверки исключено в среднем около 10 % (от общей численности членов партии.— В. Р.). Проверка кандидатов ещё не закончена. Но и сейчас уже из рядов партии выброшено значительно больше 200 тысяч человек». Перечень основных категорий исключённых представляет «общую формулу всех термидорианских амальгам… на первом месте официально поставлены „троцкисты“» [345].
