После того, как консульское совещание в Москве потребовало от советского правительства назвать имя консула, некоторые предположения Троцкого подтвердились. В сообщениях ТАСС для зарубежной печати было объявлено, что речь шла о консуле Латвии в Ленинграде. В советских газетах сообщалось лишь, что «консул, о котором упоминалось в обвинительном акте… отозван своим правительством из СССР» [195]. Сам консул ни разу не выступил с каким-либо сообщением.
Версия о консуле и связи его с Троцким не фигурировала на последующих процессах, «открывавших» всё новых организаторов убийства Кирова.
Нетрудно предположить: убедившись, что «амальгама с консулом» скомпрометирована Троцким в глазах мирового общественного мнения, Сталин отложил эту версию в сторону и потребовал сосредоточить усилия НКВД на подготовке нового процесса с участием Зиновьева и Каменева.
Решение об организации этого процесса, названного «делом московского центра», было принято только в январе 1935 года, т. е. после расстрела участников процесса «ленинградского центра».
XIV
Процесс «Московского центра»
Следствие по этому делу возглавлялось Ежовым, Вышинским и Аграновым. Сталин систематически заслушивал их доклады, знакомился с протоколами допросов арестованных и участвовал в составлении наиболее важных документов будущего процесса.
В 1960 году в сталинском личном архиве были обнаружены списки Московского и Ленинградского «центров», которые Сталин лично составлял для «доказательства» связи между этими вымышленными центрами. При этом он сначала включал одних бывших оппозиционеров в «Московский центр», а затем «переводил» их в Ленинградский и наоборот. Не испытывая беспокойства по поводу суда истории, Сталин не позаботился даже об уничтожении следов своего прямого участия в грубейших судебных подлогах. Проведённая в начале 60-х годов Прокуратурой СССР графологическая экспертиза подтвердила, что эти списки были написаны рукой Сталина [196].
На протяжении нескольких недель после ареста Каменев и Зиновьев отрицали своё участие в какой-либо подпольной организации. Каменев заявил, что с 1930 года утратил надежду на возвращение в партийное руководство, а с ноября 1932 года не встречался с бывшими оппозиционерами, за исключением Зиновьева, с которым проживал на одной даче. После предъявления ему обвинения Каменев подал заявление, в котором указывал: приписывание ему принадлежности к организации, «поставившей себе целью, устранение руководителей Советской власти», не соответствует всему характеру следствия, заданным ему вопросам и предъявленным ему в ходе следствия обвинениям. Поэтому он подчёркивал: «Изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности, и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии» [197].
Иной характер носило поведение Зиновьева, который в условиях тюрьмы и следствия пережил новый этап деморализованности. В написанном за два дня до суда пространном «Заявлении следствию» он выражал «самое горячее раскаяние» по поводу того, что после возвращения из ссылки «с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров… со всеми конкретными именами и деталями». Уверяя, что теперь «готов сделать всё, всё, всё, чтобы помочь следствию раскрыть всё, что было в антипартийной борьбе моей и моих единомышленников», Зиновьев заявлял, что теперь называет «всех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы».
Зиновьев сообщал, что после возвращения из последней ссылки они с Каменевым решили вести себя так, чтобы, «если, скажем, через год спросят о нас и нашем поведении ОГПУ — ОГПУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем». В соответствии с этим решением он даже с одним из своих ближайших друзей Евдокимовым разговаривал в столь «благонамеренном» духе, что «читал у него в глазах: ты что это — всерьёз?» Однако (прибавлял с сожалением Зиновьев) в последующем он не мог удержаться от разговоров с Каменевым и Евдокимовым о происходящих политических событиях и в этих разговорах давал «опять отрицательные характеристики многому из того, что делало партруководство».
Принимая казуистическую логику, навязанную ему следователями, Зиновьев писал, что только в тюрьме понял: подобные разговоры с узким кругом бывших соратников означали «наличие центра», роль которого «на деле была, конечно, антипартийной, т. е. контрреволюционной». «Двурушничество» и «политическую двойственность» своей группы Зиновьев усматривал в том, что она не только не смогла проникнуться «чувствами полного признания» к Сталину, но испытывала к нему «враждебные чувства». «Если бы я имел возможность всенародно покаяться,— писал он по этому поводу,— это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам ещё один пример, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу клеветы и оскорблений и пусть только со стороны озлобленной кучки, но всё же способной немало брёвен положить на дороге этого великого вождя пролетариев».
Наконец, Зиновьев писал, что он «должен был помнить, что в Ленинграде остались люди, которые шли за нами, которые не покинули антипартийных позиций, которые, вероятно, друг с другом встречаются» и до которых могли доходить его «отдельные отзывы, замечания, слова». Поэтому он «должен признать морально-политическую ответственность бывшей „ленинградской оппозиции“ и мою лично за совершившееся преступление». Заявляя в заключение, что трагично «кончать мне свои дни по обвинению в той или иной прикосновенности к террору против вождей партии», Зиновьев заверял: «Всё отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину» [198].
После получения «Заявления» Зиновьева, работниками сталинского секретариата были внесены изменения в уже утверждённое судом и врученное подсудимым обвинительное заключение, где говорилось, что главные обвиняемые свою вину не признали. Новый вариант обвинительного заключения был объявлен подсудимым и опубликован в печати лишь на второй день процесса. В этом варианте утверждалось, что в результате получения «новых данных» о существовании «подпольного Московского центра» дела по обвинению Зиновьева, Каменева и других лиц, осуждённых Особым совещанием к административной ссылке, были подвергнуты переследствию и переданы на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР.
В обвинительном заключении и официальных сообщениях о процессе подчёркивалось, что «политически в антипартийном подполье слились в одну сплошную реакционную массу все контрреволюционные антипартийные группировки», среди которых самой опасной являлась зиновьевская группа, применявшая «все гнуснейшие средства из арсенала фашизма». Среди этих средств, однако, назывались только «злобная, враждебная критика важнейших мероприятий партии» и распространение «самой гнусной клеветы, „слухов“ и сплетен о руководстве партии». Поэтому выводы обвинительного заключения ограничивались казуистической формулировкой: «Следствием не установлено фактов, которые давали бы основание предъявить членам „Московского центра“ прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т. Кирова. Но вся обстановка и весь характер деятельности подпольного контрреволюционного „Московского центра“ доказывают, что они знали о террористических настроениях членов этой группы (Ленинградского центра.— В. Р.) и разжигали эти настроения». На этом основании указывалось, что обвиняемые должны нести не только моральную и политическую ответственность, но и «ответственность по советским законам» «за последствия их подпольной террористической деятельности, толкнувшей на путь террористических выступлений их ленинградскую группу» [199].
В день опубликования обвинительного заключения Троцкий начал вести дневниковые записи по поводу процесса «московского центра», объединённые затем в статью «Дело Зиновьева, Каменева и др.». В ней он прежде всего обращал внимание на неувязки между процессами двух «центров». В обвинительном акте и приговоре по делу «ленинградского центра» ни единым словом не упоминалось о Зиновьеве и Каменеве, хотя к тому времени они были уже арестованы «в связи» с убийством Кирова и приговорены к административной ссылке. После суда над 14 ленинградцами и их расстрела казалось, что дело об убийстве Кирова завершено. «Но так могло казаться лишь тем, кто забыл о главной задаче всего предприятия: об амальгаме» [200].
