Вместе с тем при наркоме внутренних дел было образовано Особое совещание (ОСО), которое наделялось правом в административном порядке применять к лицам, «признаваемым общественно опасными», ссылку и заключение в исправительно-трудовые лагеря на срок до 5 лет. Особому совещанию предоставлялось право рассматривать дела в отсутствии обвиняемого, без участия свидетелей, прокурора и адвоката [126]. 25 мая 1935 года приказом наркома внутренних дел права Особого совещания распространялись на «тройки», образуемые в наркоматах и управлениях НКВД республик, краёв и областей. Таким образом, внесудебные репрессии, полностью разрушающие гарантии прав обвиняемого, были возведены в ранг юридических норм.
В 1934 году в Верховном Суде СССР и в судебных органах на местах для рассмотрения дел о политических преступлениях были учреждены военные коллегии в составе председателя и двух членов суда, Дела об измене, шпионаже, терроре, поджогах и иных видах диверсий подлежали рассмотрению только Военной коллегией Верховного Суда СССР и военными трибуналами округов.
Наряду с «правовой» подготовкой массового государственного террора Сталин осуществлял его идеологическую подготовку, продолжая прямо и косвенно напоминать свой тезис о неизбежном обострении классовой борьбы по мере успехов в строительстве социализма. Ссылаясь на высказанные Сталиным положения, нарком юстиции Крыленко в 1934 году писал, что классовый враг в стране сохраняется «в лице живых представителей бывших господствующих классов», которые связаны «тысячами нитей… со своими оставшимися, ещё существующими за границей и продолжающими свою преступную работу друзьями, агентами и руководителями» [127].
Вместе с тем имеются свидетельства того, что Сталин вынужден был соглашаться на меры, направленные на смягчение политических репрессий и ограничение произвола карательных органов. Летом 1934 года на заседании Политбюро обсуждался доклад Ягоды о раскрытии нескольких молодёжных групп, занимавшихся самостоятельным изучением марксизма. Ягода сообщил, что в некоторых таких группах велись разговоры о том, что при отсутствии демократии радикальным средством исправления положения в стране может стать индивидуальный террор. В решении Политбюро по этому вопросу было указано, что высшая мера наказания может применяться только в тех случаях, когда в деле имеются неопровержимые доказательства не просто «террористических намерений», но прямой подготовки террористических актов [128].
15 сентября 1934 года на заседании Политбюро были рассмотрены заявления лиц, осуждённых по делу т. н. «Тракторцентра» и жаловавшихся на применение недопустимых приёмов следствия. По предложению Сталина была создана комиссия по проверке работы органов НКВД в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова. Перед ней ставились задачи: «освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся. Очистить ОГПУ от носителей специфических „следственных приёмов“ и наказать последних, невзирая на лица» [129].
Все эти «либеральные» тенденции были решительно прерваны зловещим выстрелом в Смольном.
IX
Почему Киров?
Пожалуй, наиболее ошеломляющее впечатление на советских людей, впервые знакомившихся с докладом Хрущёва на XX съезде, произвели содержавшиеся в нём намёки на то, что убийство Кирова было совершено по приказу Сталина. Это ставило вопросы о массовых репрессиях и великой чистке 1936—1938 годов в совершенно новый контекст, ибо единственным реальным преступлением, якобы совершённым «троцкистско-бухаринской бандой», было убийство Кирова.
Киров не был столь значительной политической фигурой, как это стала изображать официальная пропаганда после его убийства. По месту в партийной иерархии он уступал Молотову, Кагановичу и Ворошилову и стоял примерно в одном ряду с Орджоникидзе, Куйбышевым и Калининым. Политическая роль Кирова была сознательно преувеличена в ходе последовавшей за его убийством пропагандистской кампании, сопровождавшейся массовым переименованием в его честь городов и улиц, присвоением его имени многочисленным заводам, колхозам, учебным заведениям и т. д. Хорошо известный коммунистам термин «любимец партии» (применённый в ленинском «Завещании» для характеристики Бухарина) стал использоваться применительно к Кирову только после его смерти.
Вместе с тем Киров заметно отличался от других членов сталинского Политбюро такими своими качествами, как ораторский талант, демократизм, простота, доступность и близость к рабочим массам. Как отмечал в книге «Тайная история сталинских преступлений» А. Орлов, Киров «был единственным членом Политбюро, не боящимся ездить по заводам и выступать перед рабочими» [130].
Свидетельства о политической позиции Кирова и его отношениях со Сталиным весьма противоречивы. Внешне эти отношения носили характер ничем не омрачённой дружбы, основанной на безоговорочном признании младшим (Киров был моложе Сталина на шесть лет) превосходства старшего. Ещё в 1924 году на подаренной Кирову книге Сталин сделал надпись: «Другу моему и брату любимому». В последний вечер пребывания Кирова в Москве (за два дня до убийства) он был вместе со Сталиным в театре, а после спектакля Сталин провожал его до вокзала.
В публичных выступлениях первой половины 30-х годов Киров произносил обязательные похвалы в честь Сталина, вкладывая в них неподдельный пафос,— в отличие от других членов Политбюро, способных изъясняться лишь канцелярско-бюрократическим языком и повторявших ритуальные хвалебные формулы. Речь Кирова на XVII съезде партии вылилась в необычайно жаркий панегирик Сталину — подобного не содержалось ни в одном другом выступлении. Но и до этого в прославлении Сталина Киров нередко шёл дальше других членов Политбюро. Так, в речи на Ленинградской партийной конференции 17 января 1934 года он говорил: «Трудно представить себе фигуру гиганта, каким является Сталин. За последние годы, с того времени, когда мы работаем без Ленина, мы не знаем ни одного поворота в нашей работе, ни одного сколько-нибудь крупного начинания, лозунга, направления в нашей политике, автором которого был бы не товарищ Сталин. Вся основная работа — это должна знать партия — происходит по указаниям, по инициативе и под руководством товарища Сталина. Самые большие вопросы международной политики решаются по его указанию, и не только эти большие вопросы, но и, казалось бы, третьестепенные и даже десятистепенные вопросы интересуют его» [131]. Этот пассаж был настолько необычен даже по тем временам, что он на всю жизнь врезался в память Молотова, который в 70-е годы с неодобрением пересказывал его в кругу своего близкого окружения: «Но так однобоко говорить о нём (Сталине.— В. Р.), как говорил Киров, я считаю неправильно: „Ни одного вопроса у нас нет, автором которого был бы не Сталин“» [132].
Однако существуют и свидетельства иного рода о поведении Кирова в годы, предшествующие его гибели. Хрущёв в своих мемуарах вспоминал о недоумённых рассказах Микояна, что Киров почему-то упорно молчит на заседаниях Политбюро [133]. В мемуарах самого Микояна рассказывается о появившемся ещё в 20-е годы фельетоне «Правды», иронически описывавшем не названного по имени ответственного работника, который переехал из Баку в Ленинград. Все поняли, что речь идёт о Кирове и что такой материал не мог появиться без прямого указания Сталина. Микоян вспоминал и о том, что однажды Сталин организовал на заседании Политбюро «обсуждение „неудачных“ фраз в статье Кирова, опубликованной в 1913 году!» [134]. По-видимому, речь идёт о статье, свидетельствовавшей о близости Кирова в то время к кадетской партии. Об этой странице биографии Кирова дважды упоминалось в «Рютинской платформе», и Сталин, очевидно, напомнил соответствующие факты для того, чтобы усилить своё давление на Кирова.
По свидетельству хорошо информированного А. Орлова, весной и летом 1934 года в Политбюро возникали конфликты, связанные с попытками Кирова улучшить продовольственное снабжение ленинградских рабочих. Киров обвинил наркома торговли Микояна в дезорганизации обеспечения Ленинграда продовольствием. Без разрешения Москвы Киров использовал часть неприкосновенных продовольственных запасов Ленинградского военного округа, что вызвало резкое недовольство Ворошилова [135].
