На протяжении многих лет в мировой исторической литературе, посвящённой сталинизму, дискутируется вопрос о причинах «признаний» бывших лидеров оппозиций на московских процессах. Думается, что лучший ответ на него дают выступления «обозников» на XVII съезде, которые не были вырваны пытками или боязнью за жизнь своих близких, а объяснялись прежде всего политической и нравственной деградацией, которая произошла с этими людьми уже к началу 1934 года. Все они как бы соревновались друг с другом в предельном сервилизме и лицемерии, свидетельствовавшими о полной утрате ими гражданского и просто личного человеческого достоинства. Между тем именно лидеры бывших оппозиций, обладавшие наибольшим политическим опытом среди выступавших, не могли не отдавать себе отчёта в том, насколько фальшивы их самобичевания и безудержные панегирики в адрес Сталина. Тем не менее они униженно повторяли сталинские квалификации их поведения как «преступного» и «контрреволюционного», твердили о «гибельности» тех путей, которые предлагались ими в прошлом, и заверяли съезд, что теперь в полной мере осознали правоту и величие Сталина.
Самое трагичное заключалось, быть может, в том, что шансы «обозников» «обелить» себя, стать снова «своими», вернуть доверие большинства съезда были практически нулевыми. Истерия, сопутствовавшая прежней внутрипартийной борьбе и только подогреваемая униженным самооплёвыванием бывших оппозиционеров, породила устойчивое недоверие к последним. Это, несомненно, чувствовали сами кающиеся, хотя они в разной степени оценивали безнадёжность своего положения. Видимо, это чувство глубокой обречённости и отодвигало последние рубежи самоуважения, превращало принципиальность, искренность и даже обычный человеческий стыд в недоступную роскошь.
Ни одному из восьми «обозников», выступавших на съезде, не удалось пережить годы большого террора. Двое из них покончили в 1935—1936 годах самоубийством, пятеро были осуждены на открытых процессах, один расстрелян по приговору закрытого суда.
Первую группу «обозников» составляли лидеры «правого уклона», которые к тому времени ещё оставались членами ЦК.
Бухарин, подробно перечислив «целый ряд теоретических предпосылок правого уклона, формулированных прежде всего мною», заявил, что «товарищ Сталин был целиком прав, когда разгромил, блестяще применяя марксо-ленинскую диалектику», эти «предпосылки». Он называл Сталина «могущественным глашатаем не только экономического, но и технического и научного прогресса на нашей планете», «славным фельдмаршалом пролетарских сил».
Вспоминая свои прежние «ошибки», Бухарин объявил выдвигавшееся им в 1928—1929 годах «обвинение партийного режима в военно-феодальной эксплуатации крестьянства» «одним из отравленных лозунгов», «одной из острейших, граничащих с преступлением, парфянских стрел, которые были пущены со стороны оппозиции». Он заявил, что «обязанностью каждого члена партии является борьба со всеми антипартийными группировками, активная и беспощадная борьба, независимо от каких бы то ни было прежних личных связей и отношений, сплочение вокруг ЦК и сплочение вокруг товарища Сталина как персонального воплощения ума и воли партии, её руководителя, её теоретического и практического вождя». В этой связи Бухарин утверждал, что «после признания бывшими лидерами правых своих ошибок подспудные течения и открытое сопротивление со стороны врагов партии нашли своё выражение в разных группировках, которые всё быстрее и всё последовательнее скатывались к контрреволюции, каковыми были и охвостья антипартийных течений, в том числе и ряд моих бывших учеников, получивших заслуженное наказание» [68]. Особая постыдность этих слов Бухарина состояла в том, что они были сказаны в условиях, когда большинство его учеников томилось в тюрьмах.
Рыков обещал съезду «дожимать тут до конца, пока не исчезнет всякое подозрение, что у меня остался какой-то след старых правоуклонистских идей или осадок каких-то обид за то, что меня совершенно поделом и совершенно вовремя побили. Я должен сказать, что могли побить, имели все основания побить гораздо больше, чем это сделали». Говоря о заслугах Сталина, Рыков заявлял, что Сталин после смерти Ленина «сразу и немедленно выделился из всего состава тогдашнего руководства» и что «в борьбе против теперешнего руководства и против товарища Сталина — одна из моих величайших ошибок, моя огромная вина перед партией, которую я старался и я должен загладить во что бы то ни стало» [69].
Каясь в своих нападках на партийный режим и «на того, кто олицетворял единство партии», Томский объяснял эти нападки тем, что «товарищ Сталин был самым последовательным, самым ярким из учеников Ленина… был наиболее зорким, наиболее далеко видел, наиболее неуклонно вёл партию по правильному, ленинскому пути… был более теоретически и политически подкованным в борьбе против оппозиции» и поэтому «наиболее тяжёлой рукой колотил нас». Томский уверял съезд, что «на любой партийной трибуне, перед любой аудиторией я готов защищать от начала и до конца всю линию партии, каждый её практический шаг» [70].
Другая группа «обозников» состояла из бывших «троцкистов». Она включала Пятакова и Радека, которые занимали в то время высокие посты, и Преображенского, только что вернувшегося из ссылки. Пятаков, уделивший в своей речи основное внимание успехам тяжёлой промышленности, которой он фактически руководил, и удостоившийся за это неоднократных аплодисментов, ограничился ритуальными словами о заслугах Сталина в разгроме «троцкизма» и «всякого рода последующих оппортунистических групп и группочек» [71]. Более подробно затронул эту тему Радек, фактически посвятивший ей всю свою речь. Он утверждал: взгляд «той части партии, к которой я принадлежал», на партийные съезды как на съезды аппаратчиков представлял собой «или клевету на партию, или ночные кошмары. Аппарат нашей партии оказался самым могучим историческим аппаратом созидания социализма». Далее Радек поделился воспоминаниями о том, как он «был партией послан, немножко недобровольно (смех) на переучебу ленинизму в не столь отдалённые города» и там «должен был только с грустью констатировать, что то, что не вошло в разум через голову, должно было войти с другой стороны. (Взрыв хохота.)» Продолжая эту мысль, Радек говорил, что «мы, которые столько времени дрались против линии партии, должны иметь хотя бы настолько разума, чтобы, учтя уроки нашей борьбы, не претендовать на руководство, а уметь быть такими рядовыми, которых партия наша воспитала миллионы» [72].
Преображенский каялся в том, что он «оказался в группе, которая в дальнейшем имела самую презренную судьбу». Он сообщил съезду, что в последнее время избавился от своего прежнего «ослепления», перечитывая характеристики, которые давал левой оппозиции Сталин, и «в некотором смысле как бы читал их впервые, читал эти книжки и документы, на которых были мои карандашные иронические записи, как совершенно новый документ». Посвятив значительную часть своей речи нападкам на Троцкого и обличению собственных «ошибок», Преображенский особо отмечал: «Должен опять-таки с той горечью, с которой я должен признавать все мои ошибки, сказать и о ряде моих ошибок в отношении товарища Сталина. В отношении товарища Сталина у меня есть чувство глубочайшего стыда — не в персональном смысле, а в политическом смысле, потому что здесь я ошибался, быть может, больше всего». К заслугам Сталина Преображенский относил то, что «даже Ленину не удалось осуществить столь большое единство, которого достигла партия в настоящее время под руководством товарища Сталина».
Признавшись, что у него «язык не поворачивается» «что-нибудь политическое сказать не совсем так, как думаешь», Преображенский назвал это качество… своим политическим недостатком. Пути избавления от этого «недостатка» он видел в следовании «принципу»: «Если у тебя не поворачивается язык говорить всё в деталях так, как говорит партия, ты всё же должен идти с партией, должен говорить, как и все, не надо умничать… Тем более, товарищи, теперь, когда я во всём разбираюсь, всё понимаю, все свои ошибки достаточно осознал, я повторяю себе… голосуй с товарищем Сталиным — не ошибешься» [73]. Однако и такое самобичевание Преображенского было признано следующими ораторами недостаточным. Кабаков назвал заявление Преображенского неправильным и неуместным, поскольку, по его мнению, Преображенский призывал голосовать «за тезисы Сталина» «слепо», а не «горячо и убеждённо», «с воодушевлением» [74].
