Проснулась поздно, кипячу воду для кофе, и вдруг вспоминаю, что забыла купить молоко, забыла из-за того типа на тротуаре, наверно. Крыса колобродила. Оказалось, поддон для еды у нее пустой. Протиснула ей сквозь проволоку немного катышков, воды налила в баллончик, тоже был пустой, и она на воду прямо накинулась, стала жадно хлебать, сжимая баллон передними лапами. Завтракать я потащилась в столовку. Когда шла мимо фабрики мороженого, мимо цепи, которой огородили стоянку, видела рабочих на другой стороне, стояли в дутиках, незастегнутые, расхристанные, курили, и я нюхала дым от их сигарет. Села за столик у окна. Взяла кофе, глазунью (одно яйцо) и тост. Почти никого в столовке, ну, я посидела, поглядела на народ по ту сторону стекла. Вспомнила, как крыса смотрит сквозь стекло своего аквариума, как рыбки смотрят. Глаза вспомнила: остекленелая влага, и сквозь нее глядит душа. Выдула четыре чашки кофе. Официантка сказала, что муж выиграл двести долларов в лотерею. И не посчитала мне за добавку. Я еще была там, когда пришла вечерняя газета. Кто-то встал из-за стойки, вышел, купил. Шел обратно, читал на ходу, подошел к стойке, положил газету. Официантка стала ругаться, зачем на тарелку кладет. Вытащила тарелку и держала газету в руке, пока под ней вытирала. Потом положила газету обратно на стойку, и тот мужчина, и официантка, и еще мужчина, стояли, опирались на стойку ладонями, а другая официантка, она с другой стороны стояла, выворачивала шею, чтобы читать, и все сразу, вместе, говорили про взрыв. В результате несчастного случая — взрыв газа, всего за два квартала по ту сторону Пряжки — напрочь разнесло дом, «на хрен разнесло» — официантка кручинилась, глядела в газету, кричала. Один из мужчин, в белой рубашке, подхватившей валики жира, которые вывалились из-под жилетки, снова рухнул на свой табурет. Я как раз встала, подошла платить, и через его могучее плечо глянула на фотографию: прямоугольная дыра, везде горы щебня, щепа, щепа, кирпичи в известке, щербатым, что ли, кубом (как целый камин) на крыше автомобиля, маленького такого, автомобиль всмятку. Вокруг кучкуются пожарные в длинных черных мундирах, и еще пожарные, и кто-то еще, не в пожарной форме, лезут на развалины. Выйдя на тротуар, я скормила свою сдачу автомату с газетами, и теперь у меня своя собственная, вот, лежит, фоткой кверху, на столе со мной рядом. «Взрыв, — читаю, — причинил значительный ущерб домам по-соседству, поскольку взрывной волной выбило окна нескольких зданий в квартале». Положим, тут бы лучше сказать — окна вбило, осколки же внутрь полетели, когда взорвались окна, да? удар, как-никак, пришелся явно снаружи. Женщина из дома через дорогу заявляет, что взрывной волной ее выбросило из постели, не знаю, верится с трудом. Она решила, что настал конец света. Муж бросился к окну (разбитому), осколки все еще «сыпались градом» на крышу, и он решил, что произошла авиакатастрофа. Единственный, кто жил в этом доме, по словам соседей, был некто Генри Пул, и «его местопребывание в данный момент не установлено». У меня так и встало перед глазами: картонная бирка свисает с бледно-зеленой электрической Ай-би-эм, которую я не представляла, как взволоку по лестнице, и фамилию вижу — Генри Пул, «Г» причем стоит, как обломок ворот, и так привалилось к Пулу. В книге с главами эту я могла бы назвать «Поразительное совпадение».

С помощью ручки от швабры вытолкала из-под дивана телефонную книгу. Держу ее там, потому что имеет манеру шлепаться с книжной полки. Стряхнула ладонью пыль. Села в кресло с книгой на коленях, оглядела список Пулов. Их оказалось больше, чем я предполагала из-за того, что лично ни одного Пула не видела и не учла, что это вполне распространенная фамилия. Шрифт в книге мелкий до ужаса, а мои очки для кроссвордов были на кухне, так что я решила взять карандаш и отчеркивать фамилии, чтоб ни одной не пропустить. Отчеркнула несколько и тут увидела, что карандаш дрожит. Он дергался, прямо в судорогах, до такой степени, что на конце с ластиком очень даже заметно, эффект длины — почти непочатый ведь карандаш, — причем этой пертурбации следовало ожидать, учитывая кофе. Чтоб унять дрожь, я крепче сжала карандаш, но он только пошел скакать, как мячик на резинке. Я разозлилась, зажала его в кулаке, как ребенок ложку, сижу, отчеркиваю себе фамилии дальше, но на седьмой, что ли, фамилии прорвала-таки бумагу, напрочь вырвала у одного Пула его имя. Тут я была чрезвычайно раздосадована, применяя любимое мамино выражение. «Я чрезвычайно раздосадована», — она говорила, бешено вырывая страницы из не угодившего ей журнала. Вырывать, рвать — журналы, блузки, папину газету, если померещится, что он не слушает, листья, их она срывала с кустов и растерзывала в меленькие клочья — такая была у мамы, как теперь бы сказали, реакция на собственную нереализованность, хоть мне как-то трудновато себе представить, ну что, что ей мешало реализоваться? Да уж, яблочко от яблоньки недалеко падает. Ну так вот, выдираю я эту страницу из телефонной книги и собираюсь подойти к окну, там лучше видно. А Найджел вылез из своей трубы, передние лапы упер в стекло, голову набок, на меня уставился. И тут я как завизжу: «Что? Что?» И, не успев опомниться, хоть решила ведь, что в жизни больше себе такого не позволю, я уже скомкала эту страницу и как в него запущу. Комок мирно приземлился на проволочной крышке. Правда, я на сей раз не то чтобы прямо визжала, я даже почти уверена, что не визжала. Скорей, как на него глянула, я почувствовала, что мысли мои вопят. Почувствовала, я хочу сказать, что мысли у меня вот-вот взорвутся. Понятия не имею, правда, что собой представляет взорвавшаяся мысль. Визг, надо думать. «Эдночка наполнила свой дом взорвавшимися мыслями». Нет, ей-богу, именно так у меня раньше бывало, вот написала и поняла. Я сидела прямо, как аршин проглотила, то есть прямо, насколько позволяет мое кресло — оно у меня, я упоминала, кажется, дико мягкое, сядешь и тонешь, буквально, — и смотрела на его аквариум. Глаза у меня, наверно, вылезали из орбит, как бывает у Найджела, но я не стучала зубами. Зубы я плотно стиснула, кажется. Найджел убрался восвояси, в свою трубу. Я встала, подошла к дивану, все смахнула на пол, причем раздался треск стекла — хрустнула еще одна рамка, — и улеглась. Погодя все прошло, хотя что все? — прошла моя чрезвычайная раздосадованность. Я глянула вверх, заметила на потолке паутину. Странно, что я раньше не замечала, как эти толстые пыльные космы висят, колышутся чуть-чуть. Я села. Найджел снова катался на своем колесе. Подобрала скомканную страницу из телефонной книги. Принесла с кухни очки. Расправила на столе страницу. Генри Пул — один-единственный, и вот именно что на улице у самой Пряжки. Да, Генри Пул он и есть.

Даже странно, ну что я тут нашла такого уж интересного. Ощущаю личную связь, вот в чем, наверно, причина. Я видела его машинку, а несколько недель спустя я услышала этот взрыв. И я, конечно, не просто видела его машинку — я ее, помню, рассматривала со всех сторон. Мысленно рассматривала, то есть, строго говоря, я только спереди ее видела. Он приходится мне (или приходился?) как бы собратом-машинистом (или машинисткой?). Генри Пул и его машинка меня поразили (даже можно сказать — потрясли) как что-то, прямо фантастически небывалое. Это совпадение глубоко меня поразило своей глубочайшей значительностью, хотя в чем тут значение, я, хоть убей, не пойму. Конечно, я не могу полностью исключить возможность существования других Генри Пулов, не занесенных в телефонную книгу, хоть вряд ли их много, — нет в списке, ну, разорен человек, мало ли, телефон не может себе позволить, или телефон у него, наоборот, есть, но на имя жены, или он инвалид какой-нибудь, и жена, или мать, предположим, за ним ухаживает, приносит еду и платит за телефон, а он прикован к постели, лежит и печатает. Ай-би-эм крупноватая машинка для использования в постели, но, наверно, можно ее приспособить, так же как, скажем, большой поднос на ножках, если, конечно, ножки под таким весом не будут впиваться в матрас. Хочешь не хочешь, а тут потребуется очень жесткий матрас. Тоже удовольствие ниже среднего.