Увы, как и множество прекраснейших вещей на этом свете, радость моя оказалась преждевременной. Эти ранние ростки дружбы, если то были именно они, обречены были увянуть в июне, когда разум мамы начал давать сбои. Мама стала порой переселяться, образно выражаясь, в баснословное прошлое, воображая, что она дитя, в Джорджии, во времена рабов, что Олд-Айви-Глен — ее милый старый Оаквуд, вновь обретший утраченную славу, что Уинстон, ее старый Лабрадор, опять щенок, а Элен — это любимая Фина, преданная нянька, помогавшая ее растить в более поздние, совсем иные времена, когда семья едва могла оплачивать счета за свет, не то что услуги Фины, и та довольствовалась жалкой каморкой и кукурузной лепешкой.

Казалось бы, профессиональная сиделка, каковой является Элен, удвоит свои заботы в подобные минуты, что ей только приятно будет сопровождать старушку в безобидных путешествиях во времени, что она с удовольствием исполнит свою роль в поистине прелестных фантазиях про "те дни, каких уж нет" [2]. Как бы не так! Живо помню тот момент, когда я убедился, что прилив дружбы, столь меня обрадовавший, отхлынул до опасно низкой черты отлива. Я сидел с мамой у нее в комнате, мы не разговаривали, мы предавались немому общению, как вдруг вваливается Элен вместе с другой темнокожей сиделкой, и они принимаются перестилать постель, хохоча и во весь голос переговариваясь на бог знает какие темы. Из-за внезапной помехи в нашем общении мама широко открыла глаза, увидела двух женщин, стоявших в ногах постели, притом, конечно, смутно, поскольку она сняла очки, и сказала: "Вокруг всё Фины, Фины, так много Фин". Очень, по-моему, смешно. Но я тотчас же понял, что сверхчувствительность миссис Робинсон ей не позволит насладиться этой шуткой. Боюсь, я невольно подлил масла в огонь, продолжая хохотать, несмотря на злое выражение ее лица.

С тех пор мне поступают рапорты, что Элен "сводит с мамой счеты", истязая ее всяческими ужаснейшими способами. Признаю, кое-какие из маминых жалоб — очевидные преувеличения. Едва ли кто-то из нас сочтет правдоподобным, что Элен напустила к маме в комнату сотни крыс. А если, предположим, и напустила, каким же образом она их утром заставила исчезнуть? Но все равно дряхлые старики нуждаются в нашей исключительной заботе. Я не требую немедленного увольнения миссис Робинсон. Я только прошу, чтоб вы за ней приглядывали в оба и сделали qui vive [3]своим девизом.

С сыновнею заботой

Э. Уиттакер.

Милая Викки,

Прочитал твою последнюю пачку и с радостью бы напечатал все восемь штук подряд. Но, поскольку это невозможно, хочу использовать "Салли и насос", "Калипсо" и "Шпильки и булавки". В последнее время присылают кучу кошмарной дряни, от которой, главное, никак не отделаешься. В результате портфель набит, и твое я смогу поместить самое раннее будущим летом. Ты уж меня прости, а я обещаю и надеюсь не питать недобрых чувств, если ты попытаешь счастья где-нибудь еще. Портфель набит, средств не хватает — так вкратце обстоят дела. Результат моих почтовых воззваний, откровенно говоря, в высшей степени не впечатляет. Сам знаю, все уже по горло сыты моими просьбами о подачках, тем более я благодарен горстке верных — вы с Чамли, кое-кто еще, — не бросавшей меня все эти годы. На этот журнал убухано столько моих средств, потрачено столько моей крови, и, когда он вступает в полосу невезения, я просто сам не свой. Вас нет рядом, Джолли нет рядом, мне одиноко здесь, как никогда. Порой берет такая невыразимая тоска. Отношения с Фрэн и роем ее прихлебателей в "Новостях искусства" теперь совсем уж не в дугу. Мы даже и не притворяемся. Сталкиваясь нос к носу со мной на улице, он или она (по правде говоря, это всегда она) делает вид, будто меня не узнает. Блондинистые и брюнетистые хвостики так и подпрыгивают, когда они отворачивают голову, чтоб меня не видеть, — милая картинка, обожаю. Обычно я после этого громко харкаю им вслед. Порой они в ответ, удаляясь, дико вертят бедрами, женский жест такой, я, если честно, так и не понял, что он означает. А ты? Все это было бы смешно, когда б так не бесило. И конечно, мало того что не приглашают меня на свои посиделки (за это как раз отдельное спасибо), они лезут из кожи вон, чтоб только мой план симпозиума не сдвинулся с мертвой точки. Я знаю из верного источника, что на заседании ученого совета по грантам Фрэн назвала его "бзиком Энди" — и уж она добьется, что я не получу под это дело ни шиша. На той неделе "Рэпид-Фоллз каррент" поместил соответствующую статью. Даже не потрудились со мной связаться. Так бы хотелось на все махнуть рукой, выкроить пару недель свободных и удрать куда подальше и вас обоих повидать. Да только — денег ноль, дел невпроворот, и ничего-то у меня не выгорит. Мне сорок три года. Не надо было мне за все за это браться. Шмякни Чамли за меня по физиономии да скажи, чтобы еще фоточек прислал.

Скучающий по вам обоим

Энди.

Уважаемый мистер Самсунг,

Да, я получил ваше предыдущее письмо и хотел бы поставить вас в известность, что мы, как вы и предлагаете, предпринимаем решительные шаги, я лично эти шаги предпринимаю. Дела обстоят именно так, а не иначе. Возможно, перемены и не очевидны, поскольку действие свершается, так сказать, за сценой, исподволь, мелкими порциями, но результаты тем не менее понемножечку накапливаются. Да, правда, компания Уиттакера сейчас переживает отнюдь не лучшие времена. Причина кроется в том, что слишком долго мы терпели дурных квартиросъемщиков, а отнюдь не в моем халатном стиле управления, как вы это изображаете. Я работаю в поте лица над тем, чтобы искоренить дурных квартиросъемщиков и заполучить лучших. А как вы сами способны легко себе представить, их не заполучишь, покуда дурные все еще рассиживают на лестницах в исподнем. На все нужно время. Мы непрестанно совершенствуемся. Вот сможете уговорить Американ Мидлендс, чтоб отсрочил срок платежей на месячишко-другой, — и сами приятно удивитесь.

Искренне ваш

Эндрю Уиттакер,

компания Уиттакера.

Дорогой мистер Гуддол.

Благодарим вас за то, что предоставили нам лестную возможность ознакомиться с вашим сборником стихотворений "Эх, взмахи мотыги". После долгих размышлений мы, к сожалению, сочли, что в настоящее время не сможем его использовать.

Эндрю Уиттакер, издатель.

Увидеть бы себя ясно, хоть на минуточку. Пусть в зеркале. То я там вижу импозантного вида господин, не лишенный чувства собственного достоинства. Такому щеголять бы в серой шляпе, да нет у меня для него серой шляпы. И конечно, не стал бы он рассиживать в помещении не снимая головного убора, если б случайно не оказался полицейским. Будь он полицейским, он бы расследовал преступления, то, сё, может, убийства, мало ли. Мне нравится, как он пожимает плечами. "Как он чудесно пожимает плечами", — говорят вокруг. В этом пожатии плеч — эдакая роскошная смесь: уверенность, презрение и — тютелька тоски. Правда, он не скажет "тютелька", а уж "тоски" тем более, не станет он сочетать два этих слова. Да, но как же он скажет, если немножечко чего-то надо во что-то положить? Он не стряпает, и, значит, это не соль, не то бы он сказал "щепотку".

А иногда смотрю: совсем другой человек, не импозантный, а обрюзгший и тяжелый. Хочется сказать: "Уходящая натура". Замечаю, как у него выпирают щеки. Образ как бы не имеет четких очертаний, образ как бы расплывается. У него руки-крюки, уж это точно. Вечно он все портит, как медальоны, например, которые его просили починить. Сгреб тоненькую золотую цепочку, а медальон возьми и соскользни в вентиляционную дыру. А в медальоне был единственный портрет ее любимой бабушки. Учитель музыки его прозвал "деревянные пальцы". И шляпы у него нет никакой, конечно, а шляпа бы ему не помешала, поскольку волосы редеют. Под лампой дневного света в комнате, где зеркало, так и сквозит пархатая плешь. Что касается первого господина, кажутся уместными слова "твердый" и "стальной", в случае второго уместней — "жиденький", "рыхлый" и "аморфный". Их (или его) челюсть "выдается", с одной стороны, но с другой стороны, — она "отвисшая". Человек без свойств. Помню, как Джолли сказала, что в жизни не пойдет за такого двойственноготипа, как я.