Последние два месяца, с тех пор как банк взял манеру взимать ростовщический процент с любого моего взноса под тем предлогом, что, видите ли, скрупулезно сокращает громадные неудобопогашаемые суммы, которые я ему задолжал, я лестью, уговорами, посулами, угрозами добился от жильцов, чтобы они вносили наличными хоть часть квартирной платы. И в прошлую среду пятьсот восемьдесят долларов лежали, аккуратненько сложенные, в наружном кармане моего синего пиджака (поскольку более надежный внутренний карман отпоролся и болтается). Я шел по 4-ой улице, по правому тротуару, насвистывая и размахивая руками, перепрыгивая через выбоины и колдобины, которых, кстати, там хватает. Взгляд мой бегал туда-сюда, поскольку на улице не было ничего такого выдающегося, что бы его надолго приковало, как вдруг упал на транспортное средство, медлящее у светофора, изрыгая при этом вонючее облако из выхлопной трубы. Хотя я приближался сзади, а поэтому желательно-полное, объемное представление о предмете в его целостности составить я не мог, однако же по кое-каким признакам я понял, что это — именно то транспортное средство, описание которого я встретил в рассказе одного моего автора. Механизм моего мозга, легонько тренькнув, сразу мне позволил заключить, что нечто шишковатое, видимое в этом транспортном средстве сквозь муть заднего стекла, по всей вероятности, не что иное, как непокрытая голова этого самого автора. Вот что называется — рассуждение от общего к частному; секунда — и дело в шляпе. Не ожидая здесь увидеть означенного автора, как и он, конечно, не ожидал меня здесь увидеть, я, используя совокупность обеих этих неожиданностей, поспешил согнуться как можно ниже и прокрасться позади этого грузовика (ибо упомянутое транспортное средство являлось, в сущности, грузовиком), покуда светофор опять не вспыхнет пригласительным зеленым светом. Намерение мое было — вспрыгнуть в кузов грузовика — мягко, можно сказать, пантерой, — а потом быстро-быстро по нему пробежать к тылу кабины. А там уж я планировал — мозг, подкрепляемый отчаянно колотящимся сердцем, теперь жужжал с неимоверной скоростью — ухватиться правой рукой за большую блестящую радиоантенну, которую, я заприметил с тротуара, левой же тем временем уцепиться за угол кабины и скользнуть в открытое окно на водительское место. И в случае удачи — то-то вышел бы сюрприз! К сожалению, в тот самый миг, когда я подпрыгнул в воздух (метя в кузов грузовика), кузов этот ушел от меня в отрыв. Свет резко сменился на зеленый (желтый, увы, отсутствует на этой трассе), и грузовик рванул вперед, громко визжа и дымя шинами. Тут я мог, конечно, потерять равновесие. А что не потерял, пока, по крайней мере, и даже смог пуститься в отчаянную погоню, так только потому, что мне исключительно повезло. Я, видимо, орал, махал руками и, конечно, догнал бы застрявший в пробке грузовик, не подведи меня эта подметка. Ах да, надо же было с самого начала объяснить: часть моего левого ботинка вот уже несколько дней как почти полностью утратила связь с остальными его частями и стала ритмично хлопать при ходьбе. Звук был не лишен приятности, и я приноровился так печатать шаг, чтобы существенно усиливать акустику. В супермаркете это имело сногсшибательный успех. Конечно, я не учел, какими опасностями была чревата эта ситуация, приведись мне ускорить мое обычное ковыляние До бега, как в данном случае и привелось в погоне за грузовиком. И потому события развернулись не так, как я рассчитывал, когда вдруг вздумал тряхнуть стариной. Короче говоря — я упал, я плюхнулся, я бухнулся, с размаху и ужасно больно. Разодрал на обеих коленках брюки, рассадил левую ладонь, так что она огнем горела несколько часов подряд, две параллельные царапины кровоточили, и я чуть не сломал себе палец.
Так я лежал, растянувшись на оживленном перекрестке, а пробка увеличивалась, нарастала со всех сторон. Просто поразительно — ну хоть бы одна собака подбежала ко мне на помощь или, положим, шагом подошла. Мыслей их я, конечно, не знаю, чужая душа, естественно, потемки, может, и подбежать хотели, и шагом подойти, но в результате решили не беспокоиться. Я видел, как головы высовывались из всех машин подряд, тянулись шеи, чтоб получше разглядеть, и ведь не то чтоб только детские головы и шеи, но выйти — все равно никто не вышел. Кое-как я подтянулся, ухитрился сесть, стал разглядывать свои коленки, и вот тут прозвучал автомобильный гудок, из самого конца очереди прозвучал, единственный, вяленький такой гудочек, под робкой, неуверенной ладонью. Я глянул. Наверно, я поморщился. Конечно, я скривился (боль в ладонях и коленях уже заметно давала о себе знать). Я обнаружил! что сронил с ноги ботинок, тот самый, сволочь, с подметкой. Я безрезультатно пытался в него влезть. Надо бы развязать шнурки, я же их всегда двойным узлом завязываю, а пальцы меня совсем не слушались, до того дрожали. Тем временем автомобильные гудки умолкли. Уж лучше бы их был целый хор. Долгая, выжидательная пауза ужасно действовала мне на нервы. Повертев головой во все стороны света, я не увидел множества рук, протянутых на выручку, и ангельские улыбки добросердечных дам меня не осенили своим сиянием. Глаза мои натыкались только на злой блеск хрома бамперов и решеток да на громадные, дурацки выпученные фары. Ползком — да! ползком! на четвереньках! — я убрался с проезжей части. И буквально рухнул на край газона. Привалясь спиной к светофорному столбу, я наблюдал, как трафик привычно набирает скорость. И размышлял о том, как бесчувственность, присущая машинам, заражает души тех, кто должен ими управлять. Потом я снял второй ботинок и пошел домой в носках.
Сперва я думал, что этот палец я просто растянул. Но, всю ночь проворочавшись без сна и прислушиваясь к его сетованиям, утром я обнаружил, что из ладони у меня торчит некий новенький объект — мягкий, белый цилиндр, примерно вдвое толще исконного моего пальца, а там, где раньше был у него сустав, он обзавелся ямочкой. Я решил: "Придется им заняться". В былые дни я бы его показал Дорману. Я бы с превеликим удовольствием ему поднес свой поврежденный орган, как младенца Иисуса в яслях окровавленной ладони. Да, во время оно это бы его растрогало. Но с тех пор, как ты ушла, наши отношения резко сошли на нет — он всегда питал к тебе слабость, — а я не собираюсь доверять жизнь своего Драгоценного, самого рабочего пальца какой-то жопе. И потому я нашел в телефонной книге Лоренса Свинделла, доктора медицинских наук. Кабинет у него на Оук-Корт — такой хилой улочке на задах фабрики бытовых товаров. Сглотнул шесть аспиринин и поехал. Оук-Корт ведет в тупик, и с одной стороны там ютятся приземистые одноэтажки, а другая сторона ограждена железными цепями. Под почтовым ящиком одного из домов висит деревянная табличка: "Доктор мед. наук, доктор Лоренс Свинделл".
Отворяю раздвижную дверь, откуда-то изнутри отзывается звонок. Прихожая — многие бы от такой гостиной не отказались, диван, то-сё, пятое-десятое, вплоть до круглого столика со стеклянной столешницей. Сажусь в кресло возле двери. Журналов никаких, других посетителей тоже, и я решаю еще раз глянуть на свои колени. Брюки я, к сожалению, переодел, и на тех, что на мне сейчас, нет к искомым местам открытого доступа. Пришлось засучить штаны почти до паха, чтобы уж разглядеть все хорошенько, а из-за больного пальца я вынужден был их засучивать одной рукой, и, соответственно, процедура получилась довольно продолжительная. Ощупываю затянувшиеся раны на коленных чашечках, потом снова осматриваю свой палец Жирный земляной червь, ну вылитый, не отличишь. Беру карандаш и пририсовываю ему два глаза. И раздумываю, какой бы ему рот придать — уголками вниз, это очевидно, поскольку раненое же существо, а вот насчет зубов я засомневался, но тут размышления мои прервала, входя, негритянка в медицинском халате. Мне вспомнилась бедная мама и, соответственно, миссис Робинсон. Видя меня в засученных штанах, она решила, что я пришел по поводу коленей, и уже склонилась над ними, но тут я говорю: "Нет, колени у меня в порядке. Дело в указательном пальце". И протягиваю ей палец, чтобы посмотрела. Повертел еще, чтобы увидела со всех сторон. "А это глазки", — говорю.
