Адам, наверно, потерял сознание, потому что, когда он вновь открыл глаза, воздух был уже огромно полон гортанным клекотом газонокосилки. Кляня на чем свет собственную слабость, кое-как поднялся на ноги, доковылял до окна. Немой, невыразимый гнев подкатил к сердцу. Она кончала уже пятый ряд, и широкая просека скошенной лужайки скучно протянулась между дорогой и высокой сочной луговой травой. Он узнал девушку на велосипеде, да, он узнал девушку, которая была на велосипеде, когда он ее видел в прошлый раз. Теперь она сидела на высоком сиденье большой зеленой газонокосилки и, вертя запястьем, умело направляла агрегат туда-сюда. Он заметил, что она косит рядами — взад-вперед, что требует полных поворотов машины при окончании каждого ряда, и нет чтоб догадаться, воспользоваться куда более эффективным способом косьбы — кругами, кругами, постепенно убавляя радиус. Покуда он смотрел, трактор вдруг стал, мотор простонал с печалью чуть ли не человеческой и замер, выпустив белый дымок из-под капота двигателя. "О, черт", — прочирикала она, и голос у нее был ясный, чистый голос, звонкий, как вода большого озера, посверкивающего за ее спиной в свежем свете утра. Гибко скользнула наземь. Потом опустилась на четвереньки, вся выгнулась, вся напряглась и — полезла под шасси, высвобождать упрямый ком тернистой куманики из-под ведущего вала. На ней были обрезанные джинсы — он заметил. Заметил сильные икры, мускулистые ляжки, плотные маленькие ягодицы. О, как же все это дразнило, бередило память!

Она на себе заметила его взгляд. Странно жаркий, влажный, будто он ее ласкал глазными яблоками, и она вздрогнула вся: от страха, от удовольствия. Фло была уже не маленькая, да, и она знала, знала этот страшный голод, таящийся во взгляде мужчины, у которого нет женщины. Она на себе чувствовала этот взгляд на пустынных улицах Карни, в Небраске, где совсем еще девчонкой работала на почте, замещая почтальона и тем временем готовя диплом по языку и литературе в университете. О, как давно это было, задолго до того, как медленная смерть матери от рака яичников и несчастный случай с отцом призвали ее назад, на ферму, где ждали ее тягучие дни изматывающего труда, одинокие ночи у себя в светелке за чтением Чосера, и вот теперь еще эти больные куры! И хоть никому, никогда, ни за что она бы в этом не призналась — ей не хватало этих взглядов. Ее странно будоражила мысль, что мужчины, сидя на скамейках и потягивая что-то там из бумажных стаканчиков, перегибаясь с высоких кузовов своих вездеходов и медля у перекрестков на красный свет, ее раздевают на улицах. Она чувствовала, как соблазнительно ремни почтового рюкзака пересекают ее между грудей и дразняще высоко ей задирают юбку. И она знала, знала, что, таинственно воздействуя на расстоянии, вызывает томление и спазмы в телах глядящих на нее мужчин. И теперь, распутывая упрямую куманику и водоросли, обвившие ведущий вал, опять, опять она все это почувствовала. Адам вышел на крыльцо, тяжко привалился к стене.

Она подошла, обтирая ладони о шорты сзади. Встала у нижней ступеньки, посмотрела снизу вверх на него. Заметила шишку у него на лбу.

— Вы ранены, — сказала. Хотела ближе подойти, но что-то удержало, потому что ее настораживал этот стоявший перед нею незнакомец.

Ответил он не сразу, он продолжал смотреть, глазами бродя вверх-вниз по ее гибкому, стройному телу. Она чувствовала, как эти глаза одну за другой снимают с нее одежды. Заметила: вдруг изменились крики чаек.

— Стукнулся просто, — проговорил он наконец.

Тут она разглядела эти ягодные пятна на руках

у него и на губах. Старая индейская легенда ей вспомнилась. И она руки заломила, когда эти глаза вцепились снизу в край ее рубахи, приподняли ее. Чайки орали, словно демоны.

Тьфу ты, господи, говно какое!!!

Фло лежала навзничь в траве высокой, примятой вихрем двух извивающихся тел. Два тела, миг назад сросшиеся, впивавшиеся друг в друга в порыве жадной страсти, теперь лежали порознь, истомленные, пустые. Стреляные гильзы вдруг ей вспомнились, стреляные гильзы, в поле валявшиеся после той охоты на голубей. Глянула на облака, плывущие над головой, — куда, куда плывете вы, куда спешите, облака? Что-то тревожило ее в этом мужчине, в этом месте. Что-то было во всем этом странное. Может, просто потому, что вдруг умолкли чайки, или…

— А где твоя машина? — спросила томно.

Адам резко, пружинисто сел, все чувства его вдруг обострились. Он забыл про машину! Мысленным взором он ее увидел на главной улице небольшого городка, там, где тому назад три дня оставил с бензином на пятьдесят центов, как показывал бензинометр. Теперь уж поздно, слишком поздно. Представились неизбежные объяснения с эвакуационной службой, и он взглянул на голое тело Фло рядом, на траве, как будто бы прощально, как будто бы взглянул в последний раз.

Если стиральная машина не заводится после внедрения монеты, известите хозяина. Нечего по ней колотить!

Фонтини!

Вчера я сидел у себя в кабинете и работал допоздна, как вдруг меня испугал треск разбитого стекла На полу в гостиной я обнаружил, по-видимому, ваш кирпич. Остроумное продолжение серии оскорбительных открыток, не иначе. (Каковые я, вместе с этим кирпичом, препроводил в полицию для анализа. Вы ж не додумались надеть перчатки?) С вашей стороны, конечно, благородно мстить за то, что вы считаете моими оскорблениями миссис Фонтини, этой коровы. Однако предлагаю вам, получив, уж не знаю, какое удовлетворение получают от метания строительных материалов, от дальнейшего хамства воздержаться.

Бдительно ваш

Э. Уиттакер.

P. S. Где мои деньги?

Милая Джолли!

Ну вот, потратив на той неделе уж и не знаю сколько часов на разглядывание фотографий в маминой коробке, я наконец нашел его (меня) благодаря прозрачной пластиковой сетке, которую я вызволил из твоего этюдника, прежде чем его вытряхнуть (и что бы тебе стоило послать мне список содержимого). Фотографии я все разложил на кухонном столе. Помещаю, значит, сверху эту сетку и обследую каждое фото через увеличительное стекло, квадратик за квадратиком, осторожно передвигая сетку. Такую технику использует полиция, когда обыскивает дом на предмет обнаружения чего-то очень мелкого, ну, скажем, ничтожного осколка кости жертвы. Воображаемую сетку накидывают на весь дом и осматривают — участок за участком. Обследовал очередной участок — отметь его, и так далее, покуда не останется ни единого участка

Сама понимаешь, в случае с фотографиями следовало прибегнуть именно к такому методу. Если только я не был куда-то там отослан (и мог про это начисто забыть?), я непременно бы возник хоть на одной-двух фоточках из этих сотен: нелепый увалень неловко ловит мяч, грохается с лестницы, спасаясь от огромного, воздевшего ремень папаши, дабы вломиться в объектив ровнехонько тогда, когда щелкнет затвор. Конечно, они могли взять это на заметку, принять меры и данный снимок уничтожить, едва вернется от проявщика, но, я себя спрашивал, неужели хоть изредка, хоть вдруг нельзя и проморгать? И до какой же степени, я рассуждал, было для них важно мое отсутствие? Неужели уж так-таки ни разу они не упустили, не прошляпили крохотный осколочек кости? Могли бы не заметить, скажем, что я стою поодаль, на заднем плане, может, даже прячусь.

Итак, я уселся за кухонный стол, все фотографии были в коробке передо мной на стуле, и я их по одной вытаскивал и изучал, сантиметр за сантиметром, иногда используя кронциркуль, который смастерил из двух карандашей и аптечной резинки, чтоб определять расстояние и масштаб. На каждом снимке после проделанной работы я ставил большое "Н." в смысле, что меня там нет. И в конце концов мои усилия были не напрасны. Я сумел-таки себя обнаружить, притом не единожды, а трижды: сначала в виде вазы, потом в виде собаки, а потом в виде незнакомого мальчика, выглядывающего из-за тучной женщины. Смеешься. Я, собственно, не против, смейся себе на здоровье, хоть я и не шучу.