Однажды я и Брюно, подталкиваемые неведомым инстинктом, отправились после ужина прогуляться и на границе Винсенского леса набрели на что-то вроде земляного вала, странное место, большую часть которого занимал выжженный сухой газон, ограниченный, наподобие тротуара, бетонным поребриком, и стоящая на нем скамейка. Первые деревья леса возвышались в отдалении, а рядом со скамейкой горел фонарь. Невзирая на такую диспозицию мы, отбросив всякую предосторожность, уселись на скамейку и принялись с жаром обниматься. Все это очень походило на сцену из фильма пятидесятых годов — удаляющаяся камера и сужающийся фокус оставляют персонажей в маленьком кружке света. Через некоторое время Брюно задрал мне юбку и принялся шуровать у меня между ног. Деревья были не видны. Несмотря на то что мы не вполне отдавали себе отчет в неосторожности наших действий, вся процедура проходила в полнейшей тишине, наши жесты были скупы, и, поочередно лаская друг друга, мы делали все, что в наших силах, чтобы свести к минимуму занимаемое телами пространство. Покуда пальцы Брюно извивались в моем влагалище, я, отказавшись от мысли оголить грудь, прижималась в нему изо всех сил, стараясь держать ноги по возможности сведенными. Когда наступала моя очередь склониться над рельефной выпуклостью его джинсов, тело Брюно напрягалось, как струна, он прижимался к спинке скамейки и замирал в полной неподвижности. Я решила, что идеально подходящей моменту техникой будет спокойный, равномерный минет без резких движений и смены ритма, могущих спровоцировать слишком энергичную реакцию. Неожиданно к свету фонаря добавился направленный прямо на нас и неведомо откуда взявшийся мощный луч. Мы замерли на несколько мгновений, безуспешно пытаясь определить местонахождение и дистанцию, на которой находился от нас источник этого дополнительного освещения. Тут необходимо отвлечься и уточнить, что обычное поведение Брюно, которому сосут член, характеризуется вялым, пассивным началом, из которого можно даже сделать неверный вывод о том, что он, возможно, не слишком горит желанием засунуть свой фаллос в чей-то рот; иногда он по собственной инициативе прерывает минет, но только затем, чтобы несколько минут спустя с силой притянуть женскую голову и буквально насадить ее на свой член, словно бы ему хотелось совершить насилие. Вот именно такой жест он и проделал со мной, с силой пригнув мне голову. Я возобновила равномерные движения руки и губ. Безжалостная иллюминация наших призрачных, прижатых друг к другу, тел могла предвещать десять тысяч различных событий. Не случилось ничего. Свет, падавший на меня сбоку, был такой силы, что слепил сквозь опущенные веки. Так, в тишине, нарушаемой лишь нашим прерывистым дыханием, и ослепленная танцем черных и золотистых точек у меня перед глазами, я довела свое дело до конца, после чего мы отправились домой, оба в некотором недоумении, но не предпринимая, однако, внятных попыток обсудить или прокомментировать то, что случилось. Что это было? Фары? Чьи? Полиция? Вуайерист? Или, может быть, самопроизвольно зажегся неисправный прожектор? Я не знаю.

Никто никогда не говорил обо мне, что «она трахается, как дышит», о чем я искренне сожалею, ведь я тем более охотно согласилась бы с таким утверждением, что применительно ко мне оно вполне может быть использовано и в прямом смысле. Обстоятельства, в которых я делала первые шаги в мире сексуального, убедительно доказывают — и это было блестяще подтверждено позднейшими опытами, — что кислород действует на меня как сильнейший афродизиак [23]. На открытом воздухе — вне зависимости от температуры — я острее чувствую свою наготу, а когда дыхание ветра касается обычно недоступных ему поверхностей — как влагалище, например, — тело распахивается вверх, к небесам, и перестает оказывать сопротивление ветру, который пронизывает его насквозь и делает более податливым, открытым, чувствительным. Когда могучий ветер, разгуливающий по всему миру, обнимает мое тело, мне кажется, будто я опутана тысячами невидимых присосок, одна из которых расположилась прямо во влагалище и растягивает и раскрывает его все шире и шире, доставляя мне неимоверное наслаждение. Ветер щекочет большие губы, которые кажутся в такие минуты действительно очень большими и тугими от распирающего их воздуха. Впрочем, более подробно об эрогенных зонах речь пойдет несколько ниже, а сейчас скажу лишь, что наилегчайшее — удачное — прикосновение к нескольким всеми забытым миллиметрам кожи, что пролегают между анальной впадиной и перекрестком, на котором встречаются большие половые губы, к заповедной тропинке от ануса к влагалищу и обратно, способно полностью парализовать мою волю и лишить сил к сопротивлению, а если по этой дорожке пробирается ветер, то я неизбежно делаюсь точно пьяна и мне кажется, что я стою на самой высокой вершине мира. Мне нравится, когда ветер свободно гуляет у меня между ног и забирается между ягодиц.

Вообще, мне кажется, что между идеей путешествия, перемещения в пространстве и идеей спаривания должна существовать какая-то глубинная связь и не случайно для описания оргазма используется выражение «побывать на седьмом небе». Все описанные выше факторы действуют одновременно и приводят к тому, что на террасах, обочинах дорог, в полях, а также в местах (Марк Оже [24]называет их «не-места»), сотворенных для вечного их пересечения — холлах, автостоянках и т. п., мне нравится чувствовать себя по их образу и подобию — открытой.

Впервые мне пришлось полностью раздеться и предстать нагой перед несколькими парами любопытных глаз в саду, огороженном простой решеткой. Я рассказывала об этом. Я также упоминала выше еще один сад, заслуживающий внимания по причине своего курьезного местоположения — он прилепился к отвесной скале, нависавшей над морем. Вопреки архитектурным традициям юга Франции, в саду было очень мало деревьев, в тени которых можно укрыться от жары, и в наиболее удаленной от дома части, на плоских камнях, мы устроили солярий, где беспрерывно трахались невзирая на жару. Для гипотетического наблюдателя, наблюдающего за нами с высоты, сад представлял бы собой забавное зрелище, сродни тем удивительным сочетаниям несочетаемого, которыми нередко любуются пассажиры самолетов: когда мне удается одновременно окинуть взглядом бешено несущийся по городским улицам поток машин и недвижную безлюдность полей и лесов, лежащих окрест, меня неизбежно охватывает очень странное чувство. И дело не столько в том, что дорожная петля, охватывающая город, разрубает мир на две части, сколько в том, что разъединенные части на самом деле представляют собой две совершенно раздельные, почти антагонические целостности; кажется, что притянутые центростремительной силой мегаполиса машины, мчащиеся по окружной дороге, в высшей степени презирают одинокий автомобиль, бегущий прочь от города. Наш воображаемый летчик, пролетая над Сен-Жан-Кап-Ферра, мог бы подивиться на одинокую виллу и кучку людей в саду, которые непонятным образом казались расположившимися на обочине шоссе с весьма оживленным движением. Было бы нелегко заметить невысокую каменную стену, почти не отбрасывающую тени, служащую едва различимой границей между двумя мирами, и понять, что шоссе находится далеко внизу. В то лето у меня были две единомышленницы: моя подруга-лесбиянка и одна малознакомая девушка, из тех, что мы иногда случайно встречали на какой-нибудь вечеринке и, найдя умными и милыми, увлекали за собой. Виллой мы пользовались крайне редко и по необходимости — в основном для сна и приготовления пищи — и все остальное время проводили по неизвестной причине в нашем солярии, несмотря на то, что этот угол сада, выложенный камнями, было трудно назвать самым уютным местом в округе. Каждый день мы принимали гостей. Они охотно оставались с нами позагорать, и нередко сеансы загара принимали самые неожиданные формы. Солнце светило вовсю, лето было в самом разгаре, и мы развлекались. Для нас все это было чем-то вроде катания на яхте — безобидное и ни к чему не обязывающее летнее приключение. Юдифь, несмотря на явное предпочтение, отдаваемое женщинам, с равной благосклонной отрешенностью принимала в свои объятия и мужчин, никогда не теряя при этом доброго расположения духа. Она была довольно упитанной девушкой и принадлежала к тому типу, про представительниц которого нередко говорят, что они хороши собой оттого, что пропорционально сложены и словно бы являют собой увеличенные копии стройных красавиц. У нее были небольшие груди, в форме китайских шляп, ровно посередине которых красовались большие соски. Вторая девушка, напротив, являлась обладательницей весьма развитой груди, упруго покачивающейся над ее осиной талией и миниатюрным тазом, который при желании можно было бы охватить ладонями. Я помню, как, лежа на спине и вынырнув на минуту из-под мужского плеча, увидела в абрисе ее точеный силуэт и налитые груди, равномерно колышущиеся в такт движениям огромных размеров члена, принадлежавшего одному из наших гостей, и мельком подумала, что бедняжка никогда не сможет засунуть его себе целиком. Она была очень проста и покладиста, и мы прекрасно уживались втроем, постоянно выказывая здоровый и настойчивый сексуальный аппетит и избегая всякого рода эксцессов. Однажды у одной из приглашенных, особы весьма внушительных габаритов, по крайней мере, на голову выше нас всех, и трахавшейся по этой причине как бы немного скукожившись, словно желая оставить как можно больше места своему партнеру, который, будучи заметно меньше ростом, старался изо всех сил, усердно обрабатывая ее влагалище, вследствие прилива крови к шее порвалось жемчужное колье. Это был один из тех жарких, текучих дней, медленный неумолимый ритм которых задавался сонным бурчанием машин далеко внизу, растворенном в неторопливом гудении насекомых. Шелест раскатившихся по горячим камням жемчужин был едва слышен, да и стоны виновницы происшествия были едва ли громче, чем наши, но тем не менее я была поражена таким бурным проявлением испытываемого наслаждения и принялась размышлять на тему: «Возможно ли женщине испытать приступ удовольствия такой силы и интенсивности, что ее тело претерпело бы вследствие этого подобные трансформации?» У меня самой было достаточно времени, чтобы изучить застывающую на мужских лицах гримасу — или бесстрастную, безжизненную маску — в момент, когда тело достигает апогея напряжения и — возьмем для простоты примера классическую позицию, — изгибаясь дугой от поясницы до затылка, мощным движением разрывает контакт с телом партнерши, устремляясь вверх, подобно вырезанной на носу парусника фигуре. Женщин в подобные моменты мне приходилось наблюдать куда как реже, я была, таким образом, лишена зеркала и не умела — несмотря на то что мне всегда были свойственны нарциссические тенденции — нарисовать образ собственного тела в такой ситуации. Я знала, какую позу принять и какие жесты проделать, однако все, что следовало за этим, растворялось в ощущениях, никак не связанных для меня с какими бы то ни было внешними проявлениями. Я бы сказала, что мои ощущения никогда не воплощались, и это особенно верно для опытов на открытом воздухе, доставляющем мне столько удовольствия. Иногда мне случалось испытывать особенно непреодолимое желание дистанцироваться от остальных, и тогда я оставляла медленно копошащееся на матрасах, брошенных на камни, месиво тел и укладывалась на невысокую каменную стену, огораживающую сад. Палящее солнце не позволяло мне смотреть в небо и, отражаясь яркими бликами в раскаленных белых камнях сада, мешало наблюдать за коллегами. Мне ничего не оставалось, как повернуть голову в сторону моря, где прямо на уровне глаз передо мной открывался горизонт.