– Если вам так нравятся призраки, я покажу вам его, – тихим голосом сказал Умберто. Пока все разглагольствовали, он пил арманьяк – в этом доме всегда кто-то слишком злоупотреблял спиртным. – Этот Рассказ будет завершенным, не беспокойтесь. И закончу его я сам, без трупов и наркотиков. Очень они мне нужны! Это рассказ в стиле Монтерросо, очень лаконичный. В нем говорится следующее. Я уже собирался ложиться спать, когда зазвонил телефон. Поколебавшись несколько секунд, я решился снять трубку. Удивительно нежный голос нетерпеливо произнес: «Я в отеле «Монако», номер 214. Приходи скорее». Я узнал голос Мануэлы, но не пришел на свидание. Через несколько дней я спросил ее, не встречается ли она с другим мужчиной. Я платил ей огромные деньги, чтобы она этого не делала. Мануэла невинно посмотрела на меня и сказала, что неспособна на измену. Я поверил ей, я должен был ей поверить. Но она никогда не упрекнула меня в том, что я не пришел на свидание в отеле. Все женщины лгут из жалости или из любви к запутанным романам.

Он пьяно засмеялся и нетвердо протянул руку, ища бутылку арманьяка. Это беззастенчивое упоминание о Полин вызвало во мне неожиданный всплеск. Я интуитивно ощутил, что настоящая причина интереса была не здесь и что она не имела ничего общего с этим собранием. Рассказ Умберто, как случается иногда с жизнью, не мог быть написан, потому что он находился в руках других людей.

Я оставил на столе трость, которую чистил, и выглянул в сад через кухонную дверь. Дождь лил не слишком сильно, но было очень холодно. Сад казался навсегда заброшенным. Я уже хотел пойти вдоль стены дома к пристройке, где находилась комната Полин, когда заметил Фабио, шедшего с другой стороны. Он выбрался через главную дверь, чтобы мы его не увидели, и шел, глядя в землю. Я остался на кухне и, притворившись, будто чищу плиту, следил за Фабио краем глаза. Он прошел мимо открытой двери, бросив внутрь обеспокоенный взгляд. Я пошел вслед за ним, не чувствуя ни дождя, ни холода, а лишь растущую отчужденность, как будто я взглянул на себя со стороны и внезапно обнаружил, что тот, кого я видел, вследствие какого-то странного превращения был не я. Эти шаги сейчас делал другой человек, однако в то же время я чувствовал их своими.

Дойдя до угла, я выглянул. Фабио постукивал костяшками пальцев в стекло одного из окошек. Я всеми силами своей души пожелал, чтобы ничего не произошло, чтобы Полин глубоко спала и не открыла ему. Но окно отворилось, и Фабио что-то сказал, одну лишь фразу. Я отдал бы десять лет своей жизни за то, чтобы узнать, что он сказал, что следовало говорить женщине, тайно добиваясь ее, – потому что именно из-за незнания этой загадочной формулы я стоял сейчас, раздавленный одиночеством, на этом углу под дождем, как персонаж рассказа, который никогда не будет написан. Я спрашивал себя снова и снова, как должен был мужчина объясниться в любви, чтобы стать героем романа, чтобы женщина приняла его тайком в своей комнате. Как мало оставалось во мне тогда того удовольствия, которое я испытывал вчера в этом же саду, счастливо далекий всему, невидимый и свободный! Когда руки Полин высунулись наружу и обхватили Мокрую голову Фабио, я почувствовал на мгновение, Как они сжимают мне виски. На смену этому физическому ощущению пришло совершенно противоположное. Моей душой завладело отчаяние, подобное насосу, вытягивавшему у меня воздух из легких, душившему меня.

Фабио изо всех сил пытался пролезть в узкое оконце. Он нелепо болтал ногами в воздухе, ища опоры. Я подумал, что Полин тянула его изнутри. Мне очень хотелось схватиться за нога Фабио, чтобы не дать ему проникнуть в кабинет, и самому оказаться в объятиях первой женщины, которой я осмелился сделать подарок. Мне не давала покоя мысль, что моя шляпа будет валяться на софе вместе с остальными. Тогда я вспомнил, как Полин в начале прогулки взяла меня под руку и прошептала (я почувствовал ее дыхание, легкую струю горячего воздуха на своей мочке), что на ней была надета моя шляпа. Какой смысл был в этом выборе? Какой толк, если потом в ее спальню проникал Фабио, а не я?

Внезапно ночной холод охватил меня, как будто я окунулся в пруд с ледяной водой. Я вернулся на кухню, держась за шершавые и влажные камни стены. Но когда я дошел до двери, мое внимание привлекла неясная тень, двигавшаяся в глубине сада. Сначала я подумал, что это была собака издателя. Я удивился, что она осталась на улице в такую погоду, и уже собирался позвать ее, чтобы она пришла погреться и составила мне компанию, но вдруг понял, что это было вовсе не животное. Тень шагала – вернее, брела, пошатываясь, – на двух ногах. Это был Умберто, шедший, опустив голову на грудь и держа в руке бутылку арманьяка. Он удалялся по направлению к забору, окружавшему виллу, – по пути в тупик. С ним шла смуглая, зеленоглазая, полногрудая и очень худая женщина (такой я ее себе представлял): это она лежала в постели в отеле «Монако» и набирала номер телефона, который никогда бы ей не ответил. Пако был прав: истории необходимо записывать, хотя бы только для того, чтобы не оставлять персонажей в той пустоте, где на этот раз оказался Умберто Арденио Росалес и я сам. Пустота – это агрессия (жестокая только для тех, кто испытывает ее на себе), с помощью которой остальные реализуют свое право не замечать нас. Хорошо это было или плохо, но в тот темный и беспокойный вечер, застыв у кухонной двери и глядя, как удаляется Умберто по направлению в никуда, я необратимо стал старше. Из-за Полин, невольно сделавшейся коллекционером шляп, я навсегда потерял абсолютную юношескую независимость.

Я закрыл дверь и взялся за приготовление ужина. Решив приготовить запеченные ножки барашка, я положил их на стол и стал натирать солью и перцем. Я старался сосредоточиться на работе, чтобы ни о чем не думать. В этот момент вошел издатель. По-видимому, ему было скучно, потому что он налил себе бокал вина и оперся на стол, глядя на меня с праздным и задумчивым интересом.

– Я видел, как Умберто гуляет под дождем, – сказал я ему. – И не только он.

– Понятно-понятно. Не переживай. В сущности, он хороший человек.

Пако не слышал моих слов. Очевидно, его занимали другие мысли.

– Знаешь что, Педро? – спросил он наконец после долгого молчания, когда было слышно только его хриплое дыхание. – Иногда, когда я сижу один в этом огромном доме, умирая со скуки, я спрашиваю себя: что заставляет меня до сих пор держаться? У меня не так много причин для этого – что и говорить. Мне нравятся книги. Они скрашивают мое существование. Но это не все. Благодаря чему мое сердце все еще бьется, а кровь до сих пор не загустела и не закупорила все артерии? На этот вопрос я нахожу лишь один ответ: женщины. Они – единственное что есть прекрасного и нежного в этом грязном мире, где звери пожирают друг друга, а все мы следуем нашим животным инстинктам. Объяснить тебе это, парень? Не знаю, сможешь ли ты понять меня. В молодости мужчина боготворит женщин и только все этим усложняет. Боготворить женщину – все равно, что оставить ее привязанной к столбу, а самому отправиться путешествовать по миру с ее трусами в котомке. В мои годы такую глупость уже не сделаешь. Ты только поклоняешься женщинам. А я ими обладаю. Потому-то я еще и держусь. Ну а женщины? Что заставляет их продолжать верить во что-нибудь? Может быть, они витают в облаках и, довольные, прохаживаются среди этих историй, которые мы помогаем им создавать? Не сами ли они хозяйки этих историй? Просто страшно думать об этом, парень! Страшно!

Я застыл, потрясенный, держа ногу барашка в руках. Мясо было холодное. Соль, просочившись сквозь бинт, жгла мне вчерашний порез.

– Сегодня я впервые в жизни почувствовал одиночество, – осмелился я признаться.

– Я уже говорил тебе, чтобы ты уезжал из своего городка. Ты должен научиться избегать ловушек. Ты высовываешь ногу и сразу же попадаешь в капкан. Так нельзя. Ты влюбился в эту шлюшку. Ты поверил в то, что она секретарша Умберто? Поверил? В этом мире мы одиноки, парень. Все остальные – лишь мимолетные тени, в любой момент готовые оставить нас и исчезнуть. С женщинами это очевиднее всего. Они не принадлежат тебе. Ты должен научиться лишь мимолетно наслаждаться их обществом. Иногда – только одну ночь. В другой раз – ни одной. Ты скоро станешь таким же стариком, как и я, затворившимся среди всякого хлама. Конец произведения, прощайте и рукоплещите! Это не комедия, парень. Это драма, рассеивающаяся как дым. Драма, которая нигде не оставит следа, кроме литературы. Если когда-нибудь ты станешь писателем…