О какой правде говорил Умберто? Почему он сомневался в здравом рассудке Пако? Действительно ли писателю было, что скрывать, или Умберто просто отстаивал свою правоту? Мог ли быть в чем-то прав такой человек, как он? Вдруг я понял, что не читал ни одну из его книг: они ни разу не привлекли моего внимания, и мне никогда не предлагал их издатель. Я решил взяться за это немедленно.
Вскоре я спустился на первый этаж. Пако и его гости собирались на прогулку. Я воспользовался этим моментом, чтобы убрать посуду со стола и проскользнуть в кабинет издателя. Я искал на полках до тех пор, пока не наткнулся на книги Умберто Арденио Росалеса. Наугад взяв одну из них, я отнес ее в свою спальню. В это время в гостиной Пако советовал всем переобуться и раздавал трости. Антону он вручил палку, вырезанную им самим из бука – она была столь причудливой, как у Дали, формы, что опираться на нее было довольно опасно. Долорес предназначалась трость из слоновой кости с трубкой в рукоятке, глядя в которую можно было наслаждаться видом парижского кафе. Умберто досталась трость в виде тонкой витой колонны с головой борзой собаки на рукоятке. Фабио получил трость с африканской аллегорией охоты, изображавшей негров вперемежку с улыбающимся зверьем. Исабель досталась изящная тросточка из черного дерева с серебряным шаром на рукоятке. Со свойственным ей изяществом Исабель взяла трость как церемониальный жезл. Наконец, Полин Пако дал палку из тростника и шепнул ей на ухо, что внутри спрятан стилет. Это было действительно так. Полин слегка потянула за рукоятку, и стальной клинок зазвенел в ее пальцах. Она тотчас вложила его обратно в ножны с тем страхом, который вызывает у некоторых людей оружие. Для себя Пако оставил военную реликвию. Это была грубообработанная палка со следами ударов и с четырьмя спаянными ружейными пулями в качестве набалдашника. По словам Пако, эта палка участвовала в кампании при Эбро в руках бравого офицера-фалангиста. Это была любимая палка издателя, и он обычно брал ее с собой, когда спускался в город.
Снарядившись должным образом, мы прошли через калитку и отправились по направлению к лесу. Полин, перед выходом попросившая меня принести ей шляпу, не преминула шепнуть мне украдкой:
– Это твоя шляпа. Я ее отличаю, потому что она чуть-чуть порвана вот здесь.
Сбоку на полях шляпы кромка немного распускалась, и из нее выбивались соломенные волокна. По-видимому, шляпу надорвал я сам, когда отрывал зубами этикетку с ценой. Это была моя шляпа, это действительно была она!
Пако шел впереди. С каждым шагом он с силой погружал свою палку во влажную землю. Дорога, превратившаяся почти в тропинку, вела в дубовую рощу. Кроны деревьев были так неподвижны, что, казалось, таили в себе молчаливую угрозу. Пако остановился возле лужи и попросил, чтобы все собрались рядом. В грязи были видны беспорядочные, смешавшиеся следы, как будто там устраивала пляски компания чертей. Пако указал на эти следы концом своей палки и сообщил нам, что сюда приходят пить кабаны.
– Кабаны? – повторила Долорес, с опаской озираясь вокруг.
Долорес чувствовала такую неловкость в сельской местности, какую испытывал бы, хотя и по совершенно иным причинам, свинарь Филиппа II в Тронном зале монастыря Эскориал. Писательница надела старые сапоги Пако, на несколько размеров больше своей ноги, из-за чего ей пришлось натянуть три пары носков. В этих сапогах, шелковом облегающем платье красного цвета и с тростью из слоновой кости в руке, она представляла собой довольно нелепое зрелище. Никто, и даже Долорес, не мог быть совершенным всегда. Пако ехидно взглянул на нее, но удержался от комментария. Он повернулся к Исабель и предложил, чтобы она, воспользовавшись прогулкой, рассказала нам свою историю.
– Хорошо, – сказала она, зашагав по тропинке. Исабель по-прежнему держала свою трость посередине – за всю дорогу она еще ни разу не коснулась ею земли. – Я задумала написать любопытную историю – историю об Эберардо Химено. Надеюсь, никто не воспримет это на свой счет. Я не стала обижаться, прочитав «Влюбленного дьявола», хотя он и показался мне наглым и жестоким плагиатом моей личной жизни. Так что не перебивайте меня. Итак, Эберардо был тучным и очень энергичным человеком. Его имя означало «вепрь», «сильный вепрь». Впрочем, оно ему прекрасно подходило. Он был такой решительный и огромный, что ходил всегда посередине тротуара, как будто никого в мире больше не существовало. Он всегда шел напролом и хотел стать писателем.
– Ну и ну, – обронил Умберто за моей спиной. – Трепещите, друзья.
– Никто его не публиковал. Первые его произведения не вызвали интереса у издателей, да и сам он им не нравился. Он был очень вспыльчив и легко взрывался. Его появление было подобно потопу, случившемуся в доме из-за того, что вы забыли завернуть краны. Он казался настоящим стихийным бедствием. Он всегда был рассержен и презрителен. В литературном цирке, которому он не принадлежал, но куда стремился с коварным постоянством, он считался неплохим прозаиком, погубленным невероятным отсутствием естественности. Нельзя быть таким неистовым в своих желаниях – таков был приговор тех, кто видел, как он ожесточенно борется с несуществующим (как казалось всем) врагом. Но именно это было причиной того, что ему все-таки удалось обосноваться в этом литературном мирке.
Мы все шли рядом с Исабель. Было заметно, что Пако очень доволен. Шагать по грязи и слушать рассказ было для него величайшим наслаждением. Ему недоставало лишь рюмки арманьяка.
– Эберардо все делал с остервенением. В один прекрасный день, устав бороться против всего и всех, он принял окончательное решение бросить писать. Он решил, что нет ни сюжета, ни стиля, ни мастерства, способных удивить его. К тому же уже давно он не встречал ни одной книги, которая бы ему понравилась. Книги, написанной другим, разумеется. Все было ни к черту негодно. Как он говорил, в этом не было правды, а один только соблазн. Даже Сервантес казался ему шарлатаном. Кто же тогда другие писатели? Сборище неудачников, самых обыкновенных мошенников. Однако это презрение было порождено его постоянными провалами. В его душе по-прежнему таился ураган. Внутри его жил настоящий вепрь. Во сне он часто издавал возмущенное рычание. Так вот, он решил перестать писать и послать все к черту. И в тот же самый день ему позвонил главный редактор из одного издательства. Эберардо помчался к нему. В первый раз в жизни, для того чтобы войти в такой кабинет, ему не пришлось брать дверь приступом. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то здесь было неладно. Вернее, все складывалось как-то подозрительно хорошо. Издатель встретил его своей профессиональной улыбкой, той заинтересованной улыбкой, которой одаряла Эберардо только торговка из магазина на углу. Он имел в этой лавке постоянно обновляемый, неисчерпаемый кредит. Но какое значение могли иметь деньги для такого человека, как он? Эберардо был важен только его роман. Он собирался назвать его «Выбрасывание из окна» или как-нибудь в этом роде. Эберардо чувствовал себя очень неловко в том кабинете. Он сидел в кресле как на иголках, а издатель по-прежнему смотрел на него с той же улыбкой… В этом мирке мы все таковы. Издатель должен заинтересованно смотреть на своих авторов. Иначе это будет воспринято как оскорбление. Писатель – это не человек, а гениальное произведение. Вам ли меня не понимать? На Эберардо никогда так не смотрели. Почему это вдруг делал тот издатель? Дело в том, что он был большой хитрец. Разумеется, его прототип – Пако.
Пако хрипло хохотнул, не разжимая губ. «Большой хитрец…» – это было ему по душе. Он на секунду остановился. Иногда люди до невозможности бывают верны своим привычкам. Под выцветшим свитером, в кармане рубашки, у Пако была припасена фляга. Он осторожно открыл ее и отпил глоток.
– Еще очень рано, – сказал он, – ну и черт с ним. Кто-нибудь хочет арманьяк?
Изъявил желание только Антон. Дубовая роща осталась позади. С этого места тропинка становилась извилистой. Она проходила между скал и сосен с кривыми стволами. Жесткие и колючие ветви можжевельника и ежевики загораживали дорогу. Склон становился все более крутым. Долорес посмотрела вверх с огромным неудовольствием. Со своей палкой она походила на одну из тех дам-исследовательниц, путешествовавших по Танзании в платье-жоржет и шляпе с вуалью. Только она никогда бы не отправилась в Танзанию по доброй воле. Несомненно, в представлении Долорес Африка была бескрайним пустырем, полным рытвин и булыжников. Я вспомнил о Марлен Дитрих, говорившей, что никогда не падает в обморок, потому что не может быть уверена, что сделает это элегантно. По-видимому, Долорес это вовсе не казалось странностью, а вполне естественной манерой поведения.
