– Кино слишком наглядно, – говорила она. – Все разворачивается перед твоими глазами, как будто ты сам не способен все это себе представить. Я предпочитаю книги. Персонажи в книгах – не известные актеры с их индивидуальностью, которая сопровождает их повсюду. Кейт Каррадин делает так, что все ее фильмы выходят такими же, как она – красивыми и немного грустными, несколько потерянными. А в книгах все более… более…
– Неуловимое, – подсказала Исабель.
– Да-да, невидимое! Недавно я видела по телевизору фильм о жизни Гленна Миллера. Его играл Джеймс Стюарт. Он погиб в нелепой авиакатастрофе, не знаю как, может быть, из-за бомбы, потому что это было в войну. Так вот. Я тоже заплакала, когда его жена залилась слезами, глядя на его фотографию. Но это была фотография Джеймса Стюарта, и я плакала по нему. Гленн Миллер уже не был собой. Должно быть, ужасно, когда знаменитый актер вмешивается в твою жизнь и начинает подражать тебе, чтобы заставить людей плакать.
Фабио, не принимавший участия в беседе, смотрел в окно на пейзаж. Оттуда был виден склон, ведущий в сад, а наискосок – домик для гостей. Вдали виднелась длинная вереница гор, достигавших среди далеких, редко рассеивающихся туманов снежных вершин Пиренеев. Фабио уже долго смотрел на пейзаж, но я был убежден, что он ничего этого не видит. Когда мы смотрим в окно, мы редко видим то, что находится по ту сторону. Мы, наоборот, погружаемся в себя, как будто окна не столько отверстия наружу, сколько зеркала, которым мы должны быть благодарны за их огромную сдержанность. Почему мы не погружаемся в размышления перед стеной? Почему, чтобы сконцентрироваться на самих себе, нам необходимо устремить взгляд вдаль? Возможно, ответ на этот вопрос заключался в халате Пако и той нелепости, с какой он смотрелся в нем.
Издатель, не подозревавший об этих мыслях, вызванных во мне его жалким одеянием, разливал вино с довольством гостеприимного хозяина, знающего, что отдает лучшее. «Заботься о своем эгоизме, – сказал он мне однажды, сидя за столом в ресторане отца; берет Пако висел на стуле, а перед его тарелкой лежала раскрытая биография Трумэна Капоте. – Только эгоисты знают, как угодить своим клиентам. Самоотверженные и филантропы об этом не имеют никакого понятия. Они дают тебе кусок черствого хлеба и думают, что сделали нечто значительное».
Наполнив бокалы, Пако взял поднос с котлетами и предложил их своим гостям. Антон Аррьяга, верный себе до абсурдности, посмотрел на котлеты, как будто Пако показывал ему какую-то диковинку, вроде ребуса на славянском диалекте, распространенном лишь где-то в забытом уголке Урала. Потом, к моему удивлению, он сказал:
– Полин, ты восхитительна, даже когда ешь котлеты.
Секретарша, с жадностью набросившаяся на угощение и жующая с набитым ртом, поблагодарила его блеском глаз и мягким гортанным звуком.
– Воспользуйся этим и попроси, чтобы он рассказал нам окончание своего рассказа, – вмешалась Исабель. – Когда ты потеряешь свое очарование, будет слишком поздно.
– Я этого не сделаю, – ответил Антон, – даже ради Полин. Я вам уже сказал, что книги имеют продолжение внутри. Вы должны сами открыть его. Это просто до тошноты, но нужно проявить хоть немного внимательности.
Умберто Арденио Росалес, завладевший подносом с пирожками, воспользовался скрытностью Аррьяги, чтобы привлечь внимание к своему рассказу. Он был в удивительно хорошем расположении духа.
– Мой рассказ уже продвигается – постепенно, но продвигается. Как вы уже знаете, главный герой – игрок. Ему нравится делать ставки. Ничто не заставляет его идти на встречу в номер 114 отеля «Монако», но любопытство сильнее его. Кроме того, с его журналистской карьерой покончено. Что ему терять?
– Он может потерять все, заблудившись. Женщина назначила ему свидание в номере 214, – уточнил Антон Аррьяга.
– Какое значение имеют эти мелочи? Ты можешь просто слушать, так же как и все остальные?
– Моя комната находится первой по коридору, а твоя – второй, – вмешалась Исабель, никогда не упускавшая такого случая. – Это всего-навсего мелочь, но мне бы не хотелось, чтобы ты оказался в моей постели.
– Оставим этот разговор. Я не хочу быть грубым. Так вот, этот человек едет в отель. Стучит в дверь, и тот же голос, который он слышал по телефону, приглашает его войти. Женщина лежит в постели. Она очень красива, но ее волосы растрепались, а макияж растекся. Простыни все разворочены. На полу валяются листы газеты, как будто кто-то швырнул их в раздражении. На ночном столике – несколько флаконов с успокоительным и снотворным. Человек делает вперед несколько шагов. Она пристально на него смотрит, стараясь нащупать пачку сигарет среди складок простыней. Наконец она говорит: «Час настал». Понимаете? Он не знает, кто эта женщина – он отправился туда только потому, что он игрок и ему нечего терять. Но она смотрит на него пристально и говорит: «Час настал».
В гостиной воцарилась полная тишина. Умберто взял три пирожка и отправил их в рот. Для него мои старания сделать пирожки миниатюрными были совершенно напрасными. Определенно, этот человек не любил мелочи. Пако отпил глоток вина, окинул взглядом всех присутствующих, ожидая, что кто-нибудь заговорит, и наконец кратко спросил:
– И?…
– Не знаю, – ответил Умберто, вздыхая с явным удовольствием. – Пока это все. Сейчас я обдумываю различные варианты.
– Не знаю почему, но это понятие литературы с возможностью выбора развития сюжета отдает для меня какой-то импровизацией, – сделала новый выпад Исабель Тогорес.
– Надеюсь, все будет благополучно, – вмешался Пако, прежде чем Умберто успел ответить. – Дадим Умберто время, для того чтобы он обдумал свою историю. Ну а пока мне бы хотелось узнать, что на уме у Долорес.
Долорес посмотрела на Полин. У меня возникло ощущение, что она намеревалась говорить для нее, собираясь противопоставить очарованию секретарши и обиде, которую та невольно ей наносила, боль ужасного знания, причины грусти, открывшейся мне в ее спальне. Я испугался – как боятся разрушения девственного пейзажа, – что Долорес будет слишком жестока, открыв Полин, что ее жизненная позиция не могла избавить от страданий, а лишь унижала. Я испугался этого, будучи уверен, что Полин страдала с той же, а может быть, и с большей силой, чем Долорес, столько же, если не больше, чем каждый из нас, хотя она и не умела делать этого с надлежащим видом. Долорес поднесла руку к груди и слегка откашлялась.
– Клара – женщина в кризисе. Это состояние сопутствовало ей всегда – постоянный и неизменный кризис. А также ее склонность, иногда случайная, иногда подозрительно добровольная, к тому, чтобы быть неудачницей. Ей около сорока, и она довольно хороший кардиолог. Всю свою жизнь она бьется над сердцами, которые отказываются служить. У нее был бурный роман с мужчиной, который потом погиб в автомобильной катастрофе. И другой – долгий и вялый – с женатым человеком. У нее нет детей, но это ее не волнует. В сущности, с ней никогда не происходило ничего действительно экстраординарного. Клара – обычная женщина, которой под сорок и которая переживает кризис.
Фабио повернулся к нам. Пока Долорес говорила, он постепенно приближался и наконец сел напротив нее со сцепленными в замок руками и медленно поднес их к губам. Долорес посмотрела на него с улыбкой.
– Она решает отдохнуть, отправиться в путешествие. Отметить свой день рождения где-нибудь очень далеко, а не в больничных палатах и не в своей барселонской квартире. Она уже не хочет предаваться страсти, кажущейся ей все более приторной и чуждой, а стремится спокойно наслаждаться одиночеством. В определенном возрасте мы, женщины, вновь обретаем себя. Это медленное погружение внутрь себя, к нежности, сжигавшей нас изнутри и постепенно смягчившейся и превратившейся в спокойную заводь, в бальзам, куда нам нравится иногда окунаться.
Я подумал о Пако, облачившемся в свой восточный халат, похожем на кусок мяса, завернутый в цветной целлофан, о его рыжеватой голове с аурой достоинства, о его глазах – умных, или усталых, или просто оскорбленных старостью, которую он видел в зеркале. Он тоже говорил мне о тех сокровищах, которые открываются по мере того, как проходят годы. Я подумал, что есть множество способов искать смысл в том, что уже свершилось. Возможно, он должен был делать это с целью не оборачиваться, как последний в забеге марафонец, знающий, что зрители и судьи уже давно ушли, но все равно находящий в себе силы добежать до конца. Он пересекает финиш с поднятыми вверх руками и одинокой гордой улыбкой. В определенный момент жизни с нами уже нет спутников. Именно тогда мы можем только в себе самих найти повод – голову философа или внутреннюю заводь, – чтобы не сходить с дистанции.
