Заодно он как бы производил смотр своим богатствам, показывая бог весть которую цитату. Потом приотворилась дверь, и через узкую, строго рассчитанную щель просунулся поднос с двумя чашечками кофе, поддерживаемый морщинистыми руками невидимой женщины. Поднос этот без комментариев был подхвачен доктором Шницлером.

Где он видел это птичье лицо с мышиными глазками?

Доктору Сабато кажется, что я на кого-то похож, да? — С мефистофельской усмешкой профессор указал С. на портрет Гессе [252]с посвящением.

Верно, верно, — то же лицо преступника аскета, удерживаемого на пороге убийства философией, литературой и, вероятно, некой неодолимой, хотя и тайной, профессорской порядочностью.

Как же он раньше этого не заметил? Наверно, потому, что двойник Гессе все время улыбался, — гротескный брат мрачного убийцы.

— Мы переписывались.

Как жаль, как жаль, что здесь, в Буэнос-Айресе, нельзя достать «Инакомыслие» [253]. Но он сделал в библиотеке фотокопию того, что ему необходимо. И Сабато, объясняя, что, наконец, согласился на переиздание, осторожно спросил, как получилось, что профессор так им заинтересовался. Тот, подпрыгивая, открыл блестящий шкаф и достал оттуда идеально чистую папку.

— Вот, смотрите. Меня, доктор, всегда интересовала ваша позиция.

Немец, подумал он с восхищением. Если немец обнаружит, что кто-то получил степень доктора, пусть даже в каком-то предыдущем воплощении, уже ничто (разумеется, кроме правительства) не заставит его умолчать этот титул. С. иронически попытался намекнуть, что это относится к его предыстории, к его лягушачьему периоду, но Шницлер опроверг это быстрыми движениями указательного пальца, какими стрелка метронома отмечает allegro vivace [254]. Для Шницлера это было все равно, что отрицать существование руки из-за того, что она в перчатке. Бесполезно. С. знал это по долгому опыту.

Да, как он сказал, его всегда интересовала эволюция Сабато.

— Весьма любопытная, доктор, весьма любопытная!

И он изучающе глядел на гостя с хитренькой ухмылкой птицы, «возможно, принадлежащей к масонской ложе», —  подумал Сабато. Выражение его лица говорило: «Меня не обманешь», — пока Сабато со всевозрастающей тревогой спрашивал себя, о каком обмане тут может идти речь.

Но еще более любопытен стал ему Сабато, когда он прочитал роман «Герои и могилы». Он ждет комментариев автора. Для чего? Почему?

На секунду воцарилась абсолютная тишина, и эта секунда встревожила Сабато. Он вдруг интуитивно почувствовал, о чем думает этот человек, но поостерегся высказать свои мысли. Напротив, он выслушал комментарий Шницлера, как если бы с величайшей наивностью и впрямь интересовался, что тот мог найти там «весьма любопытного».

Слова профессора звучали сухо и точно. И, хотя это и не было неожиданностью, от заключительной реплики Сабато вздрогнул.

— Слепые, доктор.

Шницлер произнес это, глядя гостю в глаза.

И какого черта он согласился встретиться! Да еще у него дома! И тут же С. сделал вывод: потому что его боялся, потому что от его писем веяло чем-то опасным. С какой целью профессор так настаивал на свидании? В любом случае лучше пойти навстречу опасности, прозондировать невидимые рифы, измерить их, составить карту, — мгновенно пронеслось в его уме, между тем как хозяин сверлил его своими мышиными глазками. Внезапно его осенило, он вспомнил о женщине с подносом. Почему она не показалась?

— Но ведь вы женаты, доктор Шницлер?

Много лет спустя после этой первой встречи он спрашивал себя, что хотел сказать этим «но».

Профессор посерьезнел, как будто просчитывал позицию неприятеля. Потом утвердительно хмыкнул, следя за реакцией собеседника.

Бесспорно, его насторожило «но», так как в речах обоих не было ни одной фразы, оправдывающей этот союз. Наверно, это ему показало (подумал Сабато), что мой ум работает в двух планах: поверхностном плане диалога и в другом — более глубоком и сокровенном. И как чуткий конь на лугу, заартачившись, останавливается, когда почувствует присутствие чего-то странного, невидимого, так и Шницлер явно струхнул до такой степени, что даже не сумел сохранить неизменную улыбку, скрывавшую его подлинные намерения.

— Да, женат, — сказал он, как бы оправдываясь.

И мгновенно вернул улыбку, пока искал на полках книгу какого-то оксфордского профессора.

Вот она — проблема правой руки и всякое другое.

Сабато машинально соглашался, но мозг его продолжал работать с бешеной скоростью: квартирка крошечная, в ней есть место только для мужа с женой, некоторые приведенные доктором цитаты показывали, что он ненавидит женщин, в лучшем случае презирает с сатанинской иронией. Чего С. не мог уяснить, так это своей тревоги от одобрительных речей Шницлера, ибо тот в нескольких своих книгах соглашался с идеями книги С. «Люди и механизмы» об отчуждающей роли цивилизации, хотя доходил до крайностей, которых С. не разделял. Во всяком случае инстинкт предупреждал его, что перед ним скорее неприятель, чем союзник.

— Ведь вы это сказали, доктор, — радостно повторял тот, — не забывайте!

Он, стоя, касался пальцем своей головы — как учитель иностранного языка театрально указывает на разные части тела, произнося при этом соответственные слова: голова.

Рационалистическая мужская цивилизация

Правая рука

Абстрактный порядок, нормы

Право (не правда ли, дорогой доктор Сабато, многозначительное слово!)

Объективность

И так далее, и так далее, и так далее…

Увлекшись, он как будто забыл о кофе. Увлекшись? Забыл? Нет, отхлебнул глоток остывшего кофе и с немецким трактатом в руке перечислил то, что подавляла эта мужская цивилизация: витальное, бессознательное, алогическое, паралогическое, перилогическое, субъективное.

Он сделал еще глоток кофе, и над чашкой блеснули глазки нервной и явно веселящейся мышки, наблюдающей за гостем.

Сабато размышлял во все более ускоренном темпе. Чего он тревожится? Разве Шницлер не повторяет то же самое, что он писал в двух своих книгах? Вроде бы это всего лишь философская шутка, и все же его страх усиливался.

Улыбчивый близнец Гессе, пожалуй, еще более зловещий с виду из-за хитренькой своей улыбочки, теперь держал его за лацкан пиджака жестом портного и спрашивал как ученика на экзамене: что мы называем правой стороной товара? Ту сторону, которая лучше, не правда ли? Другую сторону надо скрывать.

С явным удовольствием он перечислял всякие бедствия: левая сторона связана с несчастьем, с коварством, с гибельным и несправедливым. Все это — женское. Клянутся правой рукой, показывают рога левой.

— Рога? — переспросил Сабато, чтобы выиграть время.

— Ну конечно, конечно. Что ж до христианства, это религия солнечная и мужская, усматривающая во всем левом нечто демоническое.

С. решил, что этот человек либо хочет его спасти, либо же агент Секты, стремящейся любым способом помешать его исследованиям. Неожиданно даже для себя самого он спросил, жена ли Шницлера женщина, подавшая кофе. И едва задав вопрос, сам струхнул — не слишком ли далеко зашел. Но было уже поздно. Ему померещилось промелькнувшее на лице Шницлера жесткое выражение, мгновенно сменившееся стереотипной улыбкой.

— Да, да, именно так, — подтвердил тот и слегка хихикнул, словно речь шла о каком-то смешном секрете. — Только она очень застенчива.

Врет, подумал Сабато.

— Бедные женщины! — воскликнул профессор, как бы отстраняясь от каких-либо личных мотивов.

Он захихикал, однако было очевидно, что он испытывает подлинное отвращение.

— Какое множество свидетельств против них в языках! Начиная с санскрита, черт побери! Ректус, регула, коррекция, рехт, райт, ортодоксия. Хи, хи, хи!

Дверь приотворилась, и опять появился поднос с кофе.

Сабато мутило. Он выпил кофе как мог побыстрее, сказал, что опаздывает, и сбежал. Шницлер проводил гостя до лифта. Его глазки вольтерьянской мыши выражали огромную радость.