Знаю, мысль моя не очень ясна, можете мне этого не говорить. И многим из вас она покажется фантазией бредящего. Пусть думают, что хотят, — меня интересует только истина. И я, хотя бы отрывочно, при свете вспышек, едва позволяющих в десятые доли секунды увидеть грандиозные, бездонные пропасти, стараюсь это описать в некоторых моих книгах.

Так я думаю теперь. Потому что в ту зиму 1938 года я еще ничего не понимал. Мое пребывание в лаборатории совпало с серединой нашей жизни, когда, по мнению некоторых оккультистов, происходит переворот в понимании смысла жизни. Так было с людьми знаменитыми, с Ньютоном и Сведенборгом, с Паскалем и Парацельсом. Почему бы это не могло произойти с людьми менее одаренными? Бессознательно я делал поворот от светлой части своего существования в темную.

В это время, в разгар глубокого духовного кризиса, я через Бонассо познакомился с Домингесом. До сих пор я никогда еще не рассказывал, что на самом деле произошло при этом и какой опасности я подвергался, — сам-то Домингес не захотел или не сумел избежать этой опасности и в конце концов покончил собой. (Ночью 31 декабря 1957 года он в своей мастерской вскрыл себе вены, залив кровью холст на мольберте.) Я знаю, что за силы были в этом замешаны. Они действовали уже намного раньше, чем он выколол глаз Виктору Браунеру, и этот эпизод был всего лишь одним из проявлений их козней.

Человек находит то, что он сознательно или бессознательно ищет. Я говорю о встречах судьбоносных, а не о пустячных. Если ты столкнулся с кем-то на улице, это столкновение почти никогда не имеет решающего значения в нашей жизни. Но оно имеет значение, если было не случайным, а вызванным невидимыми силами, действующими на нас. И с Домингесом я встретился не случайно, и также не случайно это произошло тогда, когда я должен был оставить науку. Наша встреча имела огромное значение, хотя в тот момент это не было видно. Время берет на себя задачу расставить впоследствии факты в должном порядке, и то, что сперва казалось совершенно обычным, предстает в дальнейшем во всей своей значительности. Таким образом, прошлое не есть нечто кристаллизованное, как полагает кое-кто, оно есть некая конфигурация, изменяющаяся по мере того, как наша жизнь продвигается вперед и обретает свой истинный смысл в миг нашей смерти, когда оно, прошлое, уже окаменеет навек. Если бы в этот миг мы могли обратить на него свой взгляд (и возможно, умирающий так и поступает), мы бы наконец увидели истинный пейзаж, на фоне которого складывалась наша судьба. И мельчайшие подробности, недооцененные нами при жизни, выявились бы как серьезные предупреждения или как меланхолические прощальные приветы. И даже то, что мы считали простыми шутками или мистификациями, может в перспективе, раскрываемой смертью, превратиться в зловещие пророчества.

Примерно то же самое происходило в это время с сюрреализмом.

Я ходил в мастерскую Д. работать (прошу понимать этот глагол в самом гротескном смысле) над той штуковиной, которую я окрестил «литохронизмом» и которой позже Бретон [244]уделил внимание в последнем номере «Минотавра». Все это — и изобретенные нами «манфраги», от которых мы корчились со смеху, и письмо к Даладье [245]о Папе, и проделки в метро — казались простыми забавами, подобными тому, что делали другие, и побуждавшими многих невосприимчивых людей к мысли, что сюрреализм это просто жульничество. А на самом деле даже в то время, когда мы, актеры, полагали, что просто дурачимся (так было с Д. и со мною), мы, сами того не зная, подвергались смертельным опасностям — как ребенок, играющий на поле давнего сражения снарядами, которые он считает безобидными и которые вдруг взрываются, сея разрушение и смерть. Громогласные теоретические декларации заверяли, что сюрреализм ставит своей целью открыть врата сокровенного мира, запретной территории, и все это частенько опровергалось всяческими кульбитами и дурачествами. Но неожиданно вырвались демоны. Кто лучше, чем Д., может служить иллюстрацией к этому мрачному парадоксу?

Не знаю, известна ли вам история Браунера, румынского еврея, занимавшегося явлениями предчувствий и ясновидения. Он приехал в Париж в 1927 году и, кажется через Бранкузи [246], также румына, познакомился с Джакометти [247]и Танги [248]. Они потом представили его Бретону. Теперь слушайте внимательно, что я расскажу дальше. В течение десяти лет, то есть с 1927 до 1937 года, он писал картины, изображавшие мир бессознательного, наваждение, касавшееся глаз, некоторые картины были очень впечатляющими. Картины, где глаз заменен женским половым органом или превращен в бычий рог, картины, где люди лишены одного или обоих глаз. Но самое удивительное — это один из его автопортретов, написанный в 1931 году, где точно изображена трагедия, протагонистом которой стал Домингес в 1938 году. Браунер написал серию автопортретов, где изображал себя с проколотым глазом или с пустой глазницей. Но автопортрет 1931 года еще более ужасен — там правый глаз пронзен стрелой, на которой висит буква «Д». Есть и другой, почти невероятный факт: в том же 1931 году Браунер сфотографировал фасад дома, где потом произошла эта ужасная сцена, — мастерская Домингеса, дом номер 83 на бульваре Монпарнас. Он думал, что делает портрет одной ясновидящей, стоящей перед зданием, но в действительности сфотографировал дом, в котором предстояло совершиться принесению его в жертву. Браунер вернулся в Румынию. Однако в 1938 опять приехал в Париж, «чтобы его изувечили». Несколько лет спустя он написал: «Это увечье живо во мне, как в первый день. С течением времени оно становится главным событием моего существования».

Перепишу для вас его собственный рассказ: «В ту ночь нас было много — еще ни разу не бывало, чтобы собралось столько народу, как тогда, причем без особого повода и без особой охоты. В тот душный августовский вечер нас одолевала скука. Я был сонный и вдобавок удручен. Вот уже двое суток я не спал, а после долгой прогулки накануне с У. меня одолевал непонятный и неотвязный страх. Друзья начали расходиться, и Домингес, крайне возбужденный, затеял спор с Э., но поскольку спор шел на испанском, мы, остальные, мало что понимали. Вдруг, побледнев и дрожа от гнева, спорщики набросились друг на друга с такой яростью, какой мне никогда не доводилось видеть. Ощутив внезапно веяние смерти, я рванулся удержать Э. Тогда С. и У. навалились на Д., а другие поспешили удалиться — дело принимало дурной оборот. Домингесу удалось высвободиться, но я едва успел его разглядеть — сильнейший удар по голове свалил меня с ног. Друзья подняли меня и хотели увести. Голова у меня кружилась, причем все больше мутилось в глазах, и я просил отвести меня домой, чтобы лечь спать. Но друзья повели меня куда-то в другое место. На их лицах было выражение скорби и ужаса, а я не понимал, что происходит, до той тысячной доли секунды, когда, проходя мимо зеркала, увидел свое окровавленное лицо и вместо левого глаза огромную рану. В это мгновение я вспомнил о своем автопортрете, и при всем смятении моего ума сходство раны с нарисованной пробудило во мне чувство реальности».

Возвращаюсь к душе, странствующей во время сна и способной видеть будущие события, поскольку она свободна от тела, — а ведь именно тело держит душу в темнице пространства и времени. Кошмары — это видения нашего ада. И то, что все мы узнаем в снах, мистики и поэты могут узреть посредством экстаза и воображения. «Je dis qu'il faut être voyant, se faire voyant». И в одном из экстазов, одаренный этой ужасной привилегией художника, Виктор Браунер увидел свое жуткое будущее. И изобразил его. Не всегда видения бывают такими четкими, куда чаще они разделяют загадочную или двусмысленную природу снов. Отчасти из-за темноты, царящей в этих областях страха, которые душа видит как бы сквозь туман по причине неполной дезинкарнации, ибо ей не удалось окончательно освободиться от своей плоти и от связей с материальным настоящим; отчасти же потому, что человек, вероятно, не способен вынести жестокостей ада, и наш инстинкт жизни, инстинкты нашего тела, которое вопреки всему изо всех сил удерживает душу, стремящуюся к безднам, предохраняют нас масками и символами от инфернальных чудовищ и пыток.