Вот я в вашей власти, скорбящие пространства, забытый и одинокий.
9 октября, в воскресенье, в два часа дня президент Баррьентос и генерал Овандо получили сообщение о захвате Че. Состоялось совещание высшего командного состава. Генералы Торрес и Васкес внесли предложение расстрелять его. Никто не возражал. Немного спустя генерал Овандо передал в Валье-Гранде следующий приказ: «Передайте привет папе». Приказ был получен в Ла-Игере полковником Мигелем Айороа. Он передал его лейтенанту Пересу, а тот, в свои черед, — унтер-офицеру Марио Терану и сержанту Уанке. Палачи взяли свои карабины. В помещении, где был заперт Че, лежал, также связанный, партизан Вилли. Когда Теран вошел, Вилли его обругал, и Теран выстрелил ему в голову. Так же поступил Уанка с Рейнагой, который был заперт в соседнем классе. По жребию убить команданте Гевару выпало Марио Терану. Едва выйдя из класса, в котором он прикончил Вилли, он, охваченный страхом, решил сменить оружие на более надежное и направился к лейтенанту Пересу просить автомат М-2. Теран был невысокого роста, хлипкий. (Версия Антонио Аргедаса, боливийского экс-министра, сообщенная издательству «Пренса Латина».)
Я предан и похищен для казни:
глядите, невзгоды, на мои наряды для вечности.
Дни, годы, облака, что сделаете вы со мной!
Когда я вошел в класс, Че поднялся и сказал мне:
— Вы пришли меня убить.
Я был ошеломлен и, опустив голову, не отвечал.
— Что сказали остальные? — спросил он.
Я ответил, что ничего.
Я все не решался выстрелить. В этот миг Че показался мне очень высоким, огромным. Глаза его ярко блестели. Мне почудилось, что он сейчас на меня бросится, и у меня закружилась голова.
— Успокойтесь, — сказал он. — Цельтесь точней.
Скажи нам, где ты прячешься, о наша смерть,
которую никто не смог увидеть,
немыслимую и безмолвную.
Тогда я отступил на шаг к двери, закрыл глаза и дал первую очередь. Че с перебитыми ногами упал на пол, стал корчиться в судорогах, кровь текла ручьями. Я приободрился и дал вторую очередь — попал ему в руку, в плечо и, наконец, в сердце. (Рассказ унтер-офицера Терана Аргедасу.)
Труп Че, еще теплый, потащили на носилках к тому месту, где его должен был подобрать вертолет. Пол и стены класса были забрызганы кровью, но никто из солдат не захотел их отмывать. Это сделал священник немец, который молча смыл пятна и собрал в платок пули, прострелившие навылет тело Гевары.
Как только прибыл вертолет, носилки привязали к одному из полозьев. Труп, еще одетый в походную куртку, обернули холстом. Кубинец Эдди Гонсалес, который в Гаване держал кабаре в эпоху Батисты, подошел к нему и ударил по застывшему лицу мертвого команданте.
Когда вертолет прилетел на место назначения, тело положили на доску, голова с открытыми глазами свисала с доски. Полуголого, распростертого на доске, его положили на раковину умывальника, затем последовали вспышки фотоаппаратов.
Топором отрубили кисти рук, чтобы помешать опознанию. Но и тело было изувечено в разных местах.
Его винтовка досталась полковнику Анайе, часы — генералу Овандо. Один из солдат, участвовавших в операции, снял с него мокасины, которые кто-то из товарищей Гевары смастерил ему в горах. Но, поскольку они были слишком изношены и истрепаны от сырости, воспользоваться ими не пришлось. (Из сообщений в прессе.)
Будут цветы, что помнят тебя, будут слова, небеса,
дожди, как вот этот, и останешься жить нетленный,
свершив свой путь.
Спи, неподвластный ненастью,
гордость нашей печали.
Нет, Сильвия, твои письма меня не раздражают,
но у меня нет ни времени, ни интереса встречаться с Араухо. Пусть начнет читать Гегеля, он увидит Гегеля «марксиста» и другого Гегеля «экзистенциалиста», и тогда он поймет, почему нынешний экзистенциализм может вступить в плодотворный и конструктивный диалог с марксизмом при условии, что они откажутся от угроз и оскорблений.
Что ж до «метафизики», это тоже обычное обвинение. Араухо выискивает у меня черты метафизика, как пресловутые охотники за ведьмами старались найти клеймо дьявола в самых укромных складках тела. Но я ведь тебе говорил, что употребляю это слово для обозначения неких «последних вопросов» человеческого существования. Нетрудно понять, что жажда абсолюта, воля к власти, склонность к мятежу, страх одиночества и смерти — это вопросы, которые не назовешь проявлениями буржуазного разложения, они могут мучить (и мучают) также счастливых жителей Советского Союза.
Вопросы эти входят в конкретную целостность человека. И трактовать их возможно не иначе, как с помощью искусства. Кстати, об этом говорят не только прокаженные, вроде меня, это утверждают и великие марксисты. Всем философам, когда они касались темы абсолюта, приходилось пользоваться каким-либо мифом или поэзией. Об экзистенциалистах и говорить нечего. Но такое мы находим даже у традиционных философов — вспомни мифы у Платона, вспомни Гегеля, прибегавшего к мифам о Дон Жуане или о Фаусте, чтобы дать почувствовать драму несчастливого сознания.
И еще последнее разъяснение. По причинам или мотивам, сходным с изложенными выше, я, к вящему замешательству корректоров, пользуюсь словом «эсхатология» для обозначения проблем смерти, вместо «скатология», которое оставляю в ведении цензурных комиссий. Ибо «эсхатос» обозначает «находящееся по ту сторону», а «скатос» обозначает свинство. Хотя для тех критиков это все едино — сплошное отвратительное дерьмо.
Я устал, Сильвия. Сейчас два часа ночи, и чувствую я себя хуже некуда. Не могу тебе объяснить, почему. Если мне удастся из этого хаоса сделать роман, тогда ты сможешь кое-что понять о моем реальном существовании, обо всеммоем реальном существовании, о котором не подозревают участники ваших философских дискуссий.
Он робко входит
в большой амфитеатр Тринадцатого телеканала, но Пипо с микрофоном в левой руке, энергично протянутой к нему, приветственно выкрикивает его фамилию и требует: « Громкие аплодисменты. Еще, еще громче!» И все аплодируют и кричат. Затем Пипо усаживает его на диван и, присев рядом на корточки, подвергает грубому допросу, своего рода психоаналитическому экзамену для студентов-дебилов, называя предметы, на которые Сабато должен как-то отреагировать:
мужчина, поднимающийся по лестнице
зонтик
большая женская сумка
поезд, с огромным усилием поднимающийся в гору
кран, из которого льется молоко —
и всякий раз, когда его пациент отвечает правильно, Пипо требует: « Громкие аплодисменты!»— и удваивает премию, потому что теперь это программа, состоящая из вопросов и ответов. Сабато обливается потом не из-за сильного жара, излучаемого юпитерами, а из-за того, что оказался в трусах перед сотнями людей, внимательно за ним наблюдающих. Ему не удается передохнуть и тогда, когда наступает передача рекламы, он остается объектом наблюдения, пока крикливые голоса объясняют аргентинскому народу, что Заря возвещает наше будущее, что никто не должен сомневаться в выгодности сотрудничества с Галисийским банком, что все должны пить только проверенное экспертами вино, что глупо терять жениха или работу по причине дурного запаха изо рта, когда существуют средства вроде « Буколя», который не просто рассеивает бактерии, но уничтожает их вот так!(удар гигантского кулака по бактерии) и вот так!(еще удар по другой бактерии), что надо покупать в магазине « Фравега», так как «Фравега» предоставит все, чего душа пожелает, что « Ступень к роскоши» это, честно говоря, последнее слово техники и что « Суперкомпакт» способен хранить все что угодно (из морозилки выходит слон), что вот такой была эта женщина (вся в поту, она мечется, не успевает ни телесериал посмотреть, ни в гости сходить), пока не начала принимать « Веро», — она даже не могла присутствовать на коктейлях из-за необходимости применять « Одороно» (крупным планом показывают лица друзей, отворачивающихся из-за резкого запаха пота), — а ее проблемы с насморком были окончательноразрешены таблетками « Росс» (на экране счастливое семейство за завтраком) и фирмой « Уолдорф», предлагающей 74 метра мягчайшей ароматизированной бумаги, и серия реклам завершается появлением двух карликов, одетых детьми, в магазине товаров для семейного очага, которые громогласно требуют « Дрин» и наконец приносят его домой мамочке. Сабато испытывает неловкость, сознавая, что в свете юпитеров не ускользает ни одна деталь, и тут появляется Либертад Лебланк, для которой Пипо требует громких аплодисментов, после чего выкрикивает, что, как было объявлено по Тринадцатому каналу, в программе Еженедельные субботысостоится бракосочетание Сабато и блистательной звезды, и, взяв Либертад за руку, подводит ее к Сабато, и она по любезному, но оглушительно громкому приказу Пипо должна поцеловать Сабато перед видеокамерами, что и происходит под громкие продолжительные аплодисменты. Затем начинается большая серия реклам, в которых восхваляются необычайные качества шампуней против перхоти, дезодорантов, действующих в течение двадцати четырех часов, сухих и сладких вин, сортов мыла, употребляемых звездами, зубных паст, холодильников, телевизоров, гигиенических салфеток, более прочных и впитывающих влагу лучше, чем все другие, сигарет, более длинных, чем все до сих пор известные, стиральных машин и автомобилей. В заключение программы Пипо под шумные аплодисменты выводит на сцену Хорхе Луиса Борхеса в строгом костюме, который должен быть посаженым отцом. Его белая трость вызывает всеобщий ропот сочувствия, усиленного большой дрессированной собакой-поводырем и комментариями Пипо Мансеры, напоминающего, сколь велик труд для человека в таком состоянии, как Борхес, явиться для участия в телевизионной программе. Бедняжка слепой, говорит толстуха, на которую нацелены телекамеры, но Борхес делает робкий знак рукой, как бы говоря, что не надо преувеличивать. Либертад Лебланк, в черном платье с вырезом до пупа, стоит рядом с Сабато, который, все еще в трусах, но теперь уже стоя и держа звезду за руку, смотрит с сочувствием на Борхеса, неуверенными шагами выходящего на середину сцены. Пипо говорит: « Сеньор режиссер, уступаю вам камеры». Эти слова — сигнал для прокручивания новой серии рекламы, а Сабато в это время думает: «И он, и я — мы оба люди публичные», — и чувствует, как из глаз у него сочатся слезы.
