...Уже несколько дней после избрания Булавина войсковым атаманом старшины пяти черкасских станиц (Черкасская, Средняя, Павловская, Прибылая, Дурная) собрали тайный совет. Присутствовали Зерщиков, два Василья Поздеевых — Большой и Меньшой, Василий Фролов, Тимофей Соколов, Иван Юдак (Юдушкин), Никифор Плотников, Степан Просвирнин, Кузьма Минаев, Ян Грек — все из Черкасска; Кирилл Нос из Бирской станицы, Максим Иванов из Кагальницкой и другие «знатные казаки», всего человек двадцать. Они от имени полутысячи своих сторонников, которых сумели тайно привлечь на свою сторону, вели речь о том, как противодействовать Булавину и повстанцам. Старожилым, значным казакам не нравились планы восставших — идти на Азов, другие русские города, вплоть до Москвы, побивать бояр, всех начальников, богатых и знатных, которые «неправду делают». Пугала их голытьба, которая на кругах в Черкасске чуть ли не каждый день кричала против «природных», домовитых казаков, требовала их побить, их пожитки раздуванить. Непосредственная угроза их жизни и имуществу сплотила домовитых, старожилых. Они, поддерживая до времени Булавина, надеялись, что он отобьет охоту у царских карателей возвращать на Русь их работников из беглых. А тут получается совсем иное — эти самые беглые, гультяи из гультяев, подымают руку не только на царских посланцев, но и на своих хозяев из домовитых казаков. Тут уж не до единочества с «ворами» и их атаманами! Подальше от них! А еще лучше — избавиться и от Булавина, и прочих «союзников». К тому же новый войсковой атаман был не из их среды, не из знатных черкасских старшин.

— Господа казаки! — Зерщиков, душа и глава заговора, говорил тихо и вкрадчиво. — Не будем говорить, что сталось с прежним атаманом Лукьяном Максимовичем и его товарищами. Что было, то прошло. Над всеми нами топор висел. Да и сейчас...

— Верно говоришь, Илья Григорьевич, — подхватил Поздеев. — Думали мы одно. А выходит-то другое.

— М-да... — Соколов сумрачно уставился на Зерщикова. — Хитрый ты, Илья Григорьевич. В прошлые годы, когда казаки наши изюмцев с Бахмута изгоняли, а потом и князя Юрия Долгорукова с прочими убили до смерти, верные ты речи гутарил: надо, мол, за наши старинные права стоять. А Булавин, мол, наш брат, из старшины, за наши интересы стоит. А сейчас что он и его воры вопят? На Азов и Москву пойдем, всех богатых перебьем! Вот тебе и наш брат...

— Что говорить... — Зерщиков задумчиво массировал правой пятерней висок. — Думал, как лучше нам сделать. Да и вы тоже, я помню, тако же мыслили. Ну, так ведь, — Илья Григорьевич хитро оглядел тягостно молчавших заговорщиков, — человек предполагает, а господь располагает. На кого грех да беда не бывает. Я что хочу сказать? Наперво то, что царевых посланцев все же отбили, беглых многих и наших работников тоже им не дали; вольности наши не порушены остались. А второе...

— Что второе? — Поздеев с укоризной посмотрел на Зерщикова. — Второе, брат, плохо зело.

— Плохо, — согласился тот. — Да не совсем, если с умом подойти.

— Как это? Говори!

— Не тяни душу!

— Что тут тянуть? Все свои собрались. Скрывать нечего. — Зерщиков взглянул на Соколова. — Вот ты, Тимофей, есаулом у Булавина ходишь...

— Да и ты при нем не из последних. Куренной атаман как-никак.

— Верно. Да и другие тоже с Булавиным одной веревочкой вроде бы связаны.

— Как бы та веревочка на шеях наших не захлестнулась.

— Вот к тому я и веду: чтобы веревочка эта не наши шеи, а булавинскую перевила, да покрепче. Да и прочих его единомышленников не минула.

— Что же, — у Юдака заблестели глаза, — делать для того надобно?

— А надобно держаться вместе. Это — главное. Другое — подговаривать к нашему делу казаков, старожилых, природных в первую голову.

— Это можно. Многие к тому склоняются.

— Знаю. Далее — надобно нам держать связь с воеводами великого государя, чтоб отвести от себя беду, а ворам-булавинцам руки укоротить. Перво-наперво известить господина Толстого, азовского губернатора, о замыслах Булавина; о том, что в Черкаском многие с ним не согласны. Кто может это сделать?

— Я готов, — поднял голову Фролов, — этими днями дам весть в Азов.

— И я тоже. — Соколов переводил взгляд с Фролова на Зерщикова. — Давно то надобно было учинить.

— И сейчас не поздно, — в глазах у Ильи заискрилась веселая искорка, — а в самый раз будет. На том и порешили: вы двое найдете людей, кого послать в Азов и про наши обстоятельства все обсказать подлинно. Авось господин Толстой известит о том великого государя, и нам от того не без пользы будет.

— Придумал ты хорошо, Илья Григорьевич, — сказал Фролов. — А дальше-то? Как с Булавиным-то будем?

— Погоди маленько. Сейчас у него сила большая. А вот когда ее помене будет, тогда другое дело. Вы же видите — Кондрат рассылает войска на Донец, Хопер, Волгу. А что у него останется? Да и как долго те, кто с ним здесь находится, будут сидеть в Черкаском? Потерпеть надо, выжидать, готовиться.

— К чему?

— К тому, чтобы себя спасти. И от Булавина избавиться. А такожде воеводам и царю показать, что мы им, а не Булавину служим; у них ведь та самая веревочка не только для Булавина приготовлена...

— Верно говоришь. Ох, верно...

— Господи, спаси и сохрани!

— Да, страшен гнев царский...

Разошлись заговорщики, довольные друг другом: все вроде бы предусмотрели, приготовились ко всем оборотам. Но беспокойство их не покидало — все на виду у Булавина и его горлопанов живем, мол, и замышляем для себя полезное; а знают или догадываются о том не пять-десять единомышленников, а почитай, до пяти сотен казаков. Такое не скроешь — не иголка в стоге сена!

И действительно, вскоре о заговоре стало известно Булавину, и он срочно отозвал Некрасова, пошедшего с войском на Хопер. Заговор как-то сам собой распался. Его участники активных действий пока не предпринимали, больше помалкивали. Булавин и другие руководители на той большой волне успеха, которая привела их в Черкасск как победителей, не придали особого значения недовольству кучки черкасских казаков. И допустили очень серьезную ошибку, имевшую, как показали события двух ближайших месяцев, роковые последствия для дела восстания и самого Булавина.

Заговорщики, естественно, поджали хвосты, затихли, попрятались по норам. Но время от времени выползали из них, и азовский губернатор, а потом и князь Долгорукий, новый командующий царскими войсками, получают от них, одно за другим, тайные донесения о всем, что происходит в Черкасске, о планах Булавина и просьбы о присылке полков, чтобы укротить «воров»-мятежников.

В тот же день, когда Булавин посылает три войска на донские пограничья, а старшины устраивают свой тайный совет против него, их лазутчик казак Андрей Шилков привозит Толстому ведомость (послание) о черкасских делах — казни Максимова и его товарищей, о повстанческих кругах; «а с ним, вором (Булавиным. — В. Б.), первые в замыслех... вор Игнашка Некрасов да Сенька Драной». На одном из кругов Некрасов просился в поход:

— И в том кругу ево единомышленник Игнашка Некрасов просился у него, Кондрашки, з голудьбою для добычи на море на морских струшках. И тот вор ему, Игнашке, сказал: если губернатор Иван Андреевич Толстой из Азова пожитки Лукьяна Максимова и Ефрема Петрова не пришлет, то он, вор, с ним собрався (т. е. Булавин вместе с Некрасовым. — В. Б.), пойдет под Азов и под Троицкой и на море сам. А войско свое пошлет водяным и сухим путем.

Сообщают старшины азовскому губернатору и о посылке повстанческих войск на Хопер и Донец, куда «пришли великого государя ратные полки и городки разоряют и казаков рубят».

— И по тем ведомостям, — просят старшины-изменники, — добро бы полками к Черкаскому поспешить, чтоб оного вора с воровским ево собранием ис Черкаского не выпустить, дабы оный вор, вышед ис Черкаского, не прошел к украинным городам и воровства ево не умножилось.

Стало известно Толстому и о переписке Булавина с кубанцами-ногайцами и турками, донскими казаками-раскольниками. Он сообщает Петру о планах побега булавинцев на Кубань, о чем узнал не только из их «воровских писем», перехваченных в степи его агентами, но и из сообщений черкасских осведомителей: