На протяжении апреля 1917 года эти настроения приобрели распространение и на Юго-Западном фронте. Брусилов, конечно, не мог сочувствовать подобным явлениям. Для него это был хаос, развал русской армии, которой была отдана вся жизнь. Но и в новой обстановке Брусилов не отгородился от солдат, как поступило немалое число офицеров. Он по-прежнему пытался понять чувства солдат, приспособиться к новым порядкам, как бы тяжело это ни давалось ему. Скрепя сердце он сотрудничает с комитетами, выступает на солдатских митингах, подолгу разговаривает с солдатскими делегациями. «В самом начале революции я твердо решил не отделяться от солдат и оставаться в армии, пока она будет существовать или же пока меня не сменят».

Но, пока Брусилов оставался активным сторонником политики доведения войны до победного конца, его интересы и действия вступали в решительное противоречие с интересами солдатских масс. 21 апреля (4 мая) на съезде представителей армий Юго-Западного фронта Брусилов жаловался на существующее у солдат «стремление заключить преждевременный мир, ослабление дисциплины в некоторых частях, дезертирство и замечающееся с Пасхи братание с противником».

Из всех армий и корпусов фронта поступали донесения в высшей степени красноречивые. Главкоюз имел возможность и лично неоднократно убедиться в настроениях солдат. 24 апреля (7 мая) он доносил Гучкову: «Посетив 21-го сего апреля боевое расположение 3-й Заамурской пехотной дивизии и ознакомившись с настроением некоторых частей ее, я лично убедился, что разрушительная пропаганда мира пустила глубокие корни и тлетворно отразилась на духе этой, прежде геройской, дивизии. Солдаты отрицают войну, не хотят и думать о наступлении и к офицерам относятся с явным недоверием, считая их представителями буржуазного начала. Такое состояние частей действует на соседей, как зараза, Является настоятельная необходимость скорейшего прибытия в части VII и XI армий, готовящихся к решительному удару, вдохновленных, горячо любящих родину членов Государственной думы и рабочих депутатов для самой искренней и горячей проповеди необходимости вести победоносную войну; необходимо, чтобы депутаты были демократичны и могли бы пробыть (в) частях более продолжительное время. Прошу указаний, возможно ли рассчитывать на командировку таких лиц…»

Не прошло и полутора месяцев, как оценка Брусиловым настроений на фронте резко изменилась. Он теперь готов искать помощи именно в Петрограде в надежде, что «горячо любящие родину» соглашатели-меньшевики и эсеры смогут уговорить его солдат идти в бой.

Но на Юго-Западном фронте положение, с точки зрения Ставки, было еще спокойным, если сравнивать с ситуацией на Северном, ближайшем к Петрограду, фронте. Это со всей определенностью выяснилось, когда 1(14) мая генералы собрались в Ставке и обменялись мнениями.

Брусилов выступал первым после вводного слова Алексеева. Процитируем несколько мест из этого пространного выступления.

— До Пасхи, — говорил Брусилов, — были у нас разные прорухи, так как на нас неожиданно свалилось много забот… Во время Пасхи развились братания, которые приняли повальный характер по всему фронту, после чего наступила сильная дезорганизация войск.

Лейтмотивом общественного настроения было следующее: «Немец ничего себе, человек недурной, воевать не хочет, в этом виноваты француз и англичанин. Наступать нам нечего, если объявлен мир без аннексий и контрибуций, то не для чего нам и кровь проливать». В частности, в одной из частей, совсем пропащей, 8-м Заамурском полку, мне говорили: «Зачем теперь мы будем умирать? Нам дана свобода, обещана земля, зачем же мы будем калечиться? Нам надо сохранить себя. И мы и семьи наши будут этим довольны. Нам нужей мир».

Брусилов не мог скрыть своего огорчения, когда рассказывал о дальнейшей беседе в Заамурском полку:

— Я много говорил им о неправильности их взгляда и о необходимости для нас наступления. Мне ничего не возразили и только попросили разрешения принести их резолюцию. Я согласился. Принесли и поставили большой красный плакат: «Долой войну, мир во что бы то ни стало». Хотели было они уйти с позиций, но удалось уговорить остаться. Я рассчитываю, что этот тяжелый и неприятный дух может измениться и мы к концу мая — началу июня сможем перейти в наступление, которое могло бы дать хорошие результаты, так как у нас теперь много сил и средств…

Отношение солдатских масс к правительству и Совету рабочих и солдатских депутатов следующее: на правительство они не надеются, для них все в Совете рабочих и солдатских депутатов. Если затронуть последний — это вызывает у них злобу и раздражение. Признание это, видимо, далось нелегко генералу Брусилову. Вот тут бы и задуматься ему: «А почему же солдаты так верят Совету и не иду ли я, генерал Брусилов, вопреки воле моих солдат, в конечном счете вопреки воле русского народа?» Понимание этого придет к Брусилову не скоро. Но оно придет!

— Офицеры к перевороту подготовлены не были. Пятнадцать-двадцать процентов их пошло к солдатам, некоторые подлаживались к ним, другие по своим убеждениям, некоторые же из желания добра общему делу, но таких мало. Большинство офицеров — до семидесяти пяти процентов — спряталось в свою скорлупу, считая себя обиженными событиями.

Среди солдат много было рабочих и людей, подготовленных к политической жизни, многие из солдат уже стали большевиками.

Главкоюз перечислил части, в которых эти, как он полагал, «зловредные идеи» укоренились сильнее других, и продолжал:

— Солдаты управляются лишь нравственным авторитетом Совета солдатских и рабочих депутатов, офицеры и начальники вообще для них не больше как буржуи, так как стоят за Временное правительство и против Совета. Последнее обстоятельство объясняет возникшую между солдатами и офицерами рознь, поэтому быстрое сцепление их вместе невозможно.

Офицеры в большинстве случаев говорить не могут, их всегда забьет словом «оратель» — большевик.

Я говорил уже, что при установившемся ныне перемирии наши войска на месте стоять могут, по если немцы ударят, последует отход, который при существующей дезорганизации поведет к катастрофе…

Брусилов подвел итог: в настоящее время его армии наступать не в состоянии, может быть, через месяц, полтора. К таким же выводам пришли другие главнокомандующие — генералы Гурко, Драгомиров, Щербачев и Алексеев. Удивительнее всего, что, наглядно и правильно представляя ситуацию на фронте, понимая, что наступление не может быть удачным, генералы все же объединились во мнении: наступать надо, хоть солдат и придется гнать в бой. Несомненно, решение это определялось узкоклассовыми интересами собравшихся. Но, не говоря уже о том, что высшие военачальники армии должны были представлять размер катастрофы, неизбежно последующей за неудачным наступлением, их решение было преступным и с нравственной точки зрения: гибнуть в бессмысленном наступлении предстояло девяткам тысяч русских солдат.

Брусилов на совещании выступил еще раз:

— Я очень близко знаком с армией, ежечасно принимая различные депутации с фронта, и хотя убежден в могуществе России и ее армии, но должен сознаться, что в настоящее время наша армия — не армия, а просто толпа солдат, с одной стороны, и офицеры — с другой. Конечно, в будущем они сольются вместе, но пока между ними существует рознь, основанная на различном отношении к Совету рабочих и солдатских депутатов…

— Я пользуюсь доверием солдатских масс, но я никогда не решился бы затронуть некоторых вопросов, иначе потеряю свой престиж…

— Я считаю, что наступивший порядок — хороший. Я стою на стороне Временного правительства, но сознаю, что двоевластие, анархия, надвигающаяся на Россию, может погубить Россию. Каждая страна переживает такой кризис, некоторые погибают. Но я верю, что Россия выйдет из создавшегося положения, только ценою чего? Движение само остановиться не может, его остановить можно только ценою крови. Максимум ее прольется при демобилизации. Солдаты уже теперь говорят о возвращении их с войны с оружием для захвата земли. Я верю в здравый смысл русского народа, и он после грядущих потрясений опять попросит палку, и тогда начнется успокоение…