Во главе стола возвышался, блистая эполетами и орденами, полковник Неврозов, находившийся в самом лучшем расположении духа, рядом выделялись светлыми пятнами два женских абриса — жена и старшая дочь командира полка. Других дам не было, ибо прочие женатые офицеры жили в походных условиях по-холостяцки, иных же дам вводить в подобные собрания не полагалось. Вдоль всего стола толпились офицеры в парадных мундирах, при холодном оружии и в орденах.
Говаривали, что для военных форма имеет такое же значение, как наряды для женщин. Во всяком случае, молодые офицеры обыкновенно очень ревниво следят за мундиром и всем прочим подобным. В тот предновогодний вечер двадцатипятилетний Алексей Брусилов выглядел отменно. На его сухой, ладной, легкой, истинно кавалерийской фигуре красовался новенький, недурно сшитый мундир — изделие, как ни странно, местного портного. Многие товарищи Брусилова выглядели не хуже. Рукодельные и ловкие армянские портные где-то раздобыли нужное сукно и весь приклад и неплохо обшили господ офицеров, благо те ни торговаться, ни тем более скупиться не умели.
На узких плечах Брусилова отливал золотой ниткой твердый без кистей эполет с четырьмя небольшими белыми звездочками: штабс-капитан, значит. На темно-зеленом сукне мундира алели два примечательных украшения: в петлице небольшая «Анна» с мечами, а в прорези воротника крупный, с детскую ладонь, «Станислав», тоже с мечами. Да, так: уже три боевые награды имел Брусилов, но по тогдашним правилам надевалась только высшая степень каждого ордена, предполагалось, что прочие кавалер получил, ибо награды давались в строгой последовательности от низшей к высшей, как не давалось и двух одинаковых наград; вот почему известному уже нам «Станиславу» третьей степени суждено было, как тому положено, лежать отныне в футляре (предполагалось, что все степени будут всенародно вынесены лишь при проводах героя в последний путь).
Полковник поднял руку, в огромном кулачище почти целиком утонул кавказский посеребренный рог. Говор затих. Неврозов, как и все природные строевики, был ораторствовать не горазд, хоть голос имел зычный. Этим-то зычным голосом он произнес несколько не очень складных фраз про отечество и государя императора и с облегчением гаркнул «ура!». Его дружно поддержали. Затем последовали тосты за командира полка, за мадам полковницу, за их очаровательную дочь (нескладная и костистая, она была совсем не очаровательна, но какая разница?!), за здоровье старших офицеров, за боевое товарищество. Брусилов, как обычно, пил и ел умеренно, речей не произносил, и не только потому, что младшему офицеру вылезать в начале празднества не полагалось, — с юных лет не любил он всякого суесловия, тем паче застольного. Он искренне веселился вместе со всеми и также вместе со всеми ждал того, чем этот новогодний праздник их полка должен был отличиться от многих прочих, бывших и будущих. И вот…
Неврозов, уже покрасневший так, что цвет лица его сливался с красной эмалью Анненского креста, висевшего под кадыком, скомандовал:
— Трубачам войти! Сигнал!
И тотчас в палатку вошли семнадцать полковых трубачей в полной драгунской форме. Выстроившись в шеренгу, они замерли, а затем дружно поднесли к губам семнадцать серебряных труб. Офицеры застыли, все смолкло, и под сводами палатки прозвучало «Слушайте все!». Гром аплодисментов и криков «ура!» раздался в ответ, ибо привычный этот сигнал впервые в истории полка исполнялся не на простых трубах, а на особых, наградных: серебряных, перевитых черно-золотой георгиевской лентой, с вычеканенной надписью на каждой: «За отличие в турецкую войну 1877 и 1878 гг.». Так награждались за боевые заслуги особо отличившиеся кавалерийские части. Брусилов становился теперь не просто и не только штабс-капитаном, но ветераном особо отличившегося полка. А это очень ценилось в армии.
…Но, вообще-то говоря, минувший, 1878 год прошел для него довольно тускло. Весной и летом в бездействии стояли у Эрзерума на демаркационной линии, то есть там, где в начале года прекратились военные действия. Ожидали, пока окончательно будет подписан мир. Нормальных учений не проводилось, занятия с личным составом велись кое-как, бытовые условия и снабжение оставались неважными — все тяготились происходящим. Наконец, в июле Брусилов и его товарищи узнали о решениях Берлинского конгресса, установившего окончательный итог войны. Русская дипломатия под соединенным давлением западных держав отступала, границы освобожденной Болгарии были урезаны, а в Закавказье туркам возвращался ряд занятых нами территорий, в том числе Эрзерум и Баязет. Брусилов, как и другие, был недоволен, бранил по обыкновению англичан, которые, мол, всегда вредят России; но офицеры поопытнее его говорили шепотком, что вина тут лежит и на престарелом канцлере Горчакове, и вообще на царедворцах, и даже… Но офицерам углубляться в обсуждение подобных тем не полагалось.
7 сентября драгуны снялись с лагерей и двинулись домой по давно знакомой уже дороге. Все радовались несказанно, предвидя наконец встречу с родиной и заслуженный отдых. Новый год встретили в армянском местечке Джавал-оглы, недавно еще принадлежавшем Турции. Но здесь задержались еще на весну и лето. Было скучно, отпусков не полагалось, Брусилов очень хотел бы оставить опостылевшие ему пустынные горы, но… Служба шла своим чередом, размеренная и неинтересная. Только к сентябрю пришел радостный для всех приказ: сниматься и идти на старую базу полка. Брусилов прибыл в родное ему местечко ровно через три года с того дня, как оттуда ушел на войну.
Итак, вновь он очутился в прежних казармах в поселке, носившем примечательное название Царские колодцы. Да, ничего здесь не изменилось: те же приземистые кирпичные строения типично «казарменной» архитектуры, широкий плац, окруженный забором, пыль и жаркое солнце.
Такая же предстояла и служба — провинциальная гарнизонная повседневность. Впрочем, Брусилов получил отпуск и отбыл на кавказские Минеральные Воды — отдохнуть да и подлечиться после изнурительной трехлетней походной страды. Видно, Брусилов уже неплохо зарекомендовал себя в армии, ибо ему предложили участвовать в предстоящем походе в Среднюю Азию — так называемой Ахал-Текинской экспедиции под командованием генерала М. Д. Скобелева. Но Брусилову тут не повезло. Он, видимо, и в самом деле крепко расстроил здоровье в Закавказье, ему не разрешили идти в поход. Пришлось долго лечиться в Кисловодске и Ессентуках, а потом опять явиться в полк.
Сам Брусилов впоследствии оценивал этот период вполне определенно: «До 1881 года я продолжал тянуть лямку в полку, жизнь которого в мирное время с ее повседневными сплетнями и дрязгами, конечно, была мало интересна. Разве только охота на зверя и птицу — великолепная, обильная, в чудесной горной местности — несколько развлекала». Приговор, как видим, нелицеприятный. Ну что ж, рутинная служба в глухом провинциальном гарнизоне не сладость, ясное дело. Очень трудно сделать подобную жизнь содержательной, хотя и такое не редкость: скажем, заняться серьезным самообразованием или какими-нибудь учеными изысканиями, или практическими опытами.
Брусилов таких занятий в ту пору себе не нашел. Охотником он был, правда, страстным, но понимал, что — хоть это и говорится по иному поводу — одной охотой не проживешь… Надо было искать какую-то перемену, какой-то поворот судьбы. В таких случаях настойчивые люди просят, ищут ходатаев и покровителей. Брусилов настойчивостью подобного рода не обладал, он был, напротив, стеснителен и застенчив, предпочитая не спрашивать, а ждать, когда его попросят.
И его попросили. В русской армии всегда имелось множество отличных кавалеристов, но Брусилов был не просто отличным — он был выдающимся наездником. Такие ценились, о них в армии шла широкая молва. И вот неожиданно ему предложили поступить в только что открывшуюся в Петербурге офицерскую кавалерийскую школу.
Это было, как мы бы сейчас выразились, нечто вроде курсов по усовершенствованию. Целью школы планировалось повышение боевой и теоретической подготовки офицеров армейской кавалерии и казаков. Здесь же готовили инструкторов по выездке кавалерийских лошадей из унтер-офицеров, а также кузнецов высшей, так сказать, квалификации — немаловажная профессия в конных частях во все времена.
