Торжествующее лицо бабушки: она же предупреждала, что он всех нас сожжет своими сигаретами, — и побежала дальше догонять крошку Люка, младшего сына Люси, который непременно желает разгуливать по территории нагишом и с воплем убегает всякий раз, когда его заставляют надевать голубенькие плавки, те, что сейчас у бабушки в руках. Если она его не поймает, скоро они пробегут в обратном направлении и в том же порядке: бабушка позади, впереди — орущий Люк, загорелый с головы до пят, со слишком коротеньким, чтобы болтаться, и оттого торчащим, как шип, члеником. Поддавшись было искушению найти убежище возле деда, он в последнюю минуту сворачивает в сторону от акации, вспомнив, что терпеть не может названий бабочек и цветов и нелюбознательностью своей заслужил, так сказать, немилость. Дедушка и в самом деле отказывается принять чью-либо сторону в драме, которую ребенок, судя по воплям, воспринимает как величайшую в мире несправедливость. Дед хранит безучастие, достойное восточных мудрецов: известно ведь, что дзэн-будцистские монахи сворачивали головы котятам, дабы убедить последователей в бренности всего земного (а каково это котятам?).
Дедушка покидает вахту на время обеда и дневного отдыха в самое послеполуденное пекло, когда изнуренный воздух вибрирует, как под дулом огнемета. Он возвратится в кресло к чайной церемонии: уступая британским нравам, бабушка отказывается здесь от обычного кофе с молоком, словно бы расплачиваясь за навязанное зятю офранцуженное имя. Позднее, с наступлением вечерней прохлады, перед ним на тщательно выметенной площадке разыгрываются бесконечные партии игры в шары — «були». Если возникают споры, у него церемонно одалживают трость, чтобы измерить расстояние от шара до шара, тем самым привлекая его на роль арбитра, само присутствие которого побуждает к здравомыслию. Только с наступлением ночи тучи комаров выгоняют нашего мудрого и справедливого, как Людовик Святой, деда из-под дерева.
И вдруг однажды утром кресло осталось пустым.
По мере того как разгорался день, ноги сами то и дело приводили бабушку к акации. Вставших спозаранок поначалу позабавило небывалое нарушение ритуала. Бабушка же робко выказывала беспокойство: «Альфонс не возвращался с прогулки?» или «Вы не видели моего мужа?» Она попыталась расспросить даже маленького Люка — свидетеля всего на свете, — бегавшего в облачении убежденного натуриста, но он заподозрил подвох и припустил со всех ног. Бабушка потрусила за ним, растолковывая ему на ходу, что он ее неправильно понял: «Я только хочу спросить, где дедушка», но он — пуганый вороненок — ничего не желал слушать: если не с трусами, так с занятиями пристанут. Она расспрашивала одних, других, третьих — все напрасно: к полудню поместье было поднято по тревоге.
Джон безрезультатно прошел утренним дедушкиным маршрутом, пролегавшим среди пробковых дубов по низу холма за домом, затем вдоль заросшего тростником пересохшего ручья, потом через виноградники и полупустыню на юге, где старик черпал значительную часть своих ботанических познаний. Бабушке виделись страшные картины. Она воображала, что деду стало плохо и он лежит без сознания в стороне от тропы, с которой свернул в поисках проклятых травок — дались они ему, ведь он петрушки от морковной ботвы не отличит, — что его укусила змея и нет сил позвать на помощь, а нога уже почернела или что его ужалила эта чудовищная с палец размером смертоносная пчела, которая здесь зовется «бомбой», или еще диабет, к которому никто не относился всерьез и все лечение которого состояло в том, чтобы класть в утренний кофе заменяющие сахар таблетки и в течение дня есть конфеты кульками, конечно же, диабет внезапно обострился от жары, уровень сахара в крови и моче повысился — и вот уже и дедушка лежит среди душистых трав, обратив взор к зияющей бездне головокружительно синего неба, прокручивая в памяти киноленту своей жизни — в предсмертный миг он держит под руку ту, что в двенадцатом году была его невестой, и бормочет названия растений: ладанник, мирт, чертополох — под рыдания скрипок и цикад.
Мобилизованы были все рабочие поместья, в большинстве своем бывшие военнослужащие из Северной Африки, они взялись за дело с душой, ведь у каждого еще были на слуху приветливые слова месье Бюрго. Бабушка просила прочесывать кусты, обследовать водоемы и нехоженые тропы, смотреть внимательней и, если вдруг обнаружится, что Альфонс лежит укушенный змеей, ни в коем случае не заставлять его идти: усиление кровообращения может привести к роковому исходу. Нет, в таком случае необходима сыворотка, надо звать на помощь, пусть каждый возьмет с собой свисток, трубу, барабан, пусть голосит, как муэдзин, или аукается дровосеком — так можно выиграть несколько драгоценных секунд. Она разделила территорию поисков на четыре участка, распределила людей по четырем группам. Руководя операцией, бабушка время от времени обращалась к Джону за советом — зять все ее действия одобрял. Спасателям надлежало растянуться цепочкой и продвигаться широким фронтом по методу облавы. Среди них были охотники на кабанов, здешние гуроны, они уверяли, что знают каждую пядь в округе, и хвастали перед бабушкой: «Не беспокойтесь, мадам Бюрго, найдем мы вашего мужа».
Но не нашли. В три часа возвратилась ни с чем последняя группа. Тогда вызвали пожарных: обращаться к ним в разгар лета, когда у них самая работа, было неловко, но, учитывая, что ветер стих и все последние дни ситуация опасности не представляла, все-таки решились.
Красные джипы пожарных и фургоны «скорой помощи» стояли вереницей в аллее, и невысокого роста господин в шляпе и светлой одежде прошел вдоль ряда, с любопытством разглядывая их величественный строй. В качестве особого одолжения, учитывая почтенный возраст, водитель автобуса высадил его прямо перед двумя кипарисами у входа в аллею. В уголке рта дымится недокуренная сигарета, однако, оценив ситуацию, он решает затушить ее немедленно. Окурок на всякий случай сует в карман. Кончиком трости он приподнимает краешек брезента, прикрывающего носилки: они, по счастью, пусты. Он замечает необычную суету перед домом, где расставлен длинный стол для сборщиков винограда. Пустые стаканы розоватыми пятнами поблескивают в лучах заходящего солнца. Чуть в стороне группа людей окружает капитана пожарных. Все взгляды устремлены вдаль, на холмы, куда указывает палец человека, подпоясанного толстым кожаным ремнем. Вновь прибывшего поэтому никто не замечает, некоторое время он слушает вместе со всеми, а потом, воспользовавшись паузой, отваживается спросить: «Пожар?»
Так, около семи часов десяток добровольцев во главе с начальником элитной бригады отыскали деда.
Когда он понял, из-за чего переполох, то потихоньку улизнул в дом и заперся у себя в комнате. Люди, рассчитывавшие, по крайней мере, узнать, по какой причине у них отняли полдня, сочли такое поведение бесцеремонным. Джон почувствовал, что настала пора откупоривать вторую бутыль розового вина. И сразу нашлись объяснения старческой неадекватности. Вспоминались случаи, когда старики теряли память и блуждали, позабыв, где живут и как их зовут: может, головой ударялись, может, шок какой или размягчение мозга, кровоизлияние. Родственники с нетерпением ожидали, когда все разойдутся и они смогут наконец выяснить, что там у деда приключилось с памятью.
Люси долго барабанила в дверь его комнаты, прежде чем он решился открыть (бабушка послала дочь, подозревая, что сама она от него ничего не добьется). Он рассказал, что провел день в йерском ботаническом саду, поскольку окрестные дебри уже исследовал вдоль и поперек и вознамерился расширить кругозор, познакомиться с растительностью иных широт, с тропической флорой, и что в самом деле видел там всяческие чудеса: священный фикус — баньян с висячими корнями и гигантскую калифорнийскую секвойю с огненной кроной, названную по имени знаменитого индейского вождя; он долго перечислял достопримечательности ботанического сада, потом, возможно испугавшись, что перестарался, досадливо махнул рукой: дескать, гулять не возбраняется. Все, разумеется, согласились, только попросили в следующий раз предупреждать. Но про себя подумали: уж не скрывает ли он чего? А что скрывать, как не женщину? Под «женщиной» подразумевалась интриганка, наделенная всевозможными прелестями, в отличие от бабушки, которая в ранней юности, возможно, и выглядела соблазнительной, благо свежесть молодости привлекательна сама по себе, но никто не назвал бы ее красавицей даже на самых ранних фотокарточках, а теперь и подавно — старая карга с расхлябанной походкой и увядшим лицом, скрывавшая отсутствие форм под нарочито широкими платьями, так что любви не за что было зацепиться и при самом богатом воображении. Та, другая, помимо молодости, обладала еще чем-то особенным, что не поддается увяданию, скажем, тонкой щиколоткой, против которой время бессильно, которая остается очаровательной на ноге старухи, и, если на этой обтянутой гладкой кожей косточке методом синекдохи, благоговейно, гипнотически сосредоточить все желания, можно будет любить одну и ту же женщину всю жизнь. А вот бабушкина широкая лодыжка смотрится продолжением ботинка и всегда, даже в самый зной, затянута серым-пресерым с лиловым отливом эластичным чулком, потому что бабушка стыдится бледности своих ног, своей молочно-белой кожи, будто у слепого, бесцветного, никогда не видевшего дневного света животного. Куда ей тягаться с таинственной незнакомкой из Йера, чье тело в течение полувека закалялось в морских ваннах?
