Ну пожалуйста! Большой палец. Боже, сделай так, чтобы он понял! Ради всего святого!

— У нее голубые глаза, светлые волосы. Очень хорошенькая. Похожа на маму.

Она подняла большой палец — он этого знать не может! — и повернула голову в его сторону, насколько позволяла повязка.

Ради всего святого!

— Ну вот.

Его голос был совсем близко. Она почувствовала запах мяты и поняла, что он недавно чистил зубы. Повязка не давала пальцам двигаться больше чем на пару дюймов, и она почувствовала, как он приложил их к чему-то теплому, дышавшему рядом с ней.

— Анна, познакомься, это твоя дочь. Малышка, это твоя мама.

Головка ее дочери! Ее пальцы, сначала непослушные, слегка коснулись бугорков, пульсирующих жилок, родничка… Она видела на ощупь, как видят слепые, и теперь могла представить крошечные бровки, реснички, пухленькие щечки. Своей дочери.

— А потрогайте вот это. — Он чуть передвинул ее пальцы.

Крошечная ручка. Ее дочери.

— Вы не представляете, какие они у нее маленькие. — Он говорил о ребенке как о своей дочери. — У моего брата были руки как лопаты. Когда нас фотографировали, он всегда прятал их в карманы.

Она уловила, что он говорил о брате в прошедшем времени и с грустью. Тот умер молодым? Но он сам еще очень молод — не исключено, что моложе ее.

После небольшой паузы он продолжил:

— Такая маленькая и такая полная жизни. — Он снова помолчал. — Даже непонятно, как они выживают, — потрясающая тяга к жизни. Бывалые полицейские рассказывают о разных случаях с детьми: знаете, жестокое обращение, недоедание, издевательство, — но каким-то образом они выкарабкиваются. Как говорится, главное — дышать, а остальное приложится.

Он замолчал, и пауза затянулась. Наконец он заговорил, но голос звучал отстраненно и печально:

— Как вы думаете, умирание — это пассивный процесс? Когда нет больше сил терпеть, вы перестаете дышать. Может, смерть еще в раздумье, а вы позволяете ей забрать себя? Но моя мать…

Она чувствовала, что он сдерживает слезы. Пока он пытался взять себя в руки, было слышно, как работает аппарат искусственного дыхания.

— Моя мать… знаете, у нее рак. Теперь многие им болеют. Но умрет она не от него, а потому, что не выдержит сердце. От потери любимого сына лекарства нет. И она решит уйти. Если бы Робби не погиб, решение могло быть другим… — Она попыталась найти пальцами его руку на одеяле. — Потому что тогда было бы для чего жить. Он был ее любимым сыном. Я не могу отделаться от мысли, что, когда она узнала о его смерти, ее первой реакцией было: «Почему Робби? Почему не Ал?»

Он замолчал. В коридоре раздался звук вызова, захлопали двери, кто-то пробежал в реанимацию. Еще одна человеческая драма.

— Как бы там ни было, жизнь продолжается.

Она почувствовала легкое прикосновение ко лбу, слишком быстрое, чтобы сразу его понять.

Он ее поцеловал.

Его мать умерла.

Он сидел на берегу с пакетиком отсыревших чипсов и машинально отправлял их в рот. После изнуряющей жары предыдущей недели небо затянулось тучами, а резкий ветер с Атлантики поднял уровень воды в Клайде. Открывавшийся вид было трудно назвать успокаивающим: вечность серого цвета.

Ее смерть была простой: она не цеплялась за жизнь, никакого отчаяния в последние минуты.

Как обычно перед сном, Макалпин заглянул к ней в спальню пожелать спокойной ночи — она выглядела спокойной. Он перевел взгляд на тумбочку, где стоял пузырек с сульфатом морфия, и увидел, что тот пуст. Ее предательство ранило больнее всего. Потеря любимого сына порвала единственную ниточку, которая связывала ее с жизнью; она не могла ее продолжать ради нелюбимого.

Он бросил остатки чипсов чайкам и засунул руки в карманы куртки. Мысль вернуться домой и остаться один на один с отцом, с которым и раньше-то не о чем было поговорить, казалась невыносимой. Он даже не мог заставить себя понять, что значит потерять мать.

Нет, домой он не пойдет.

Скорбь и мать. Эти два слова будто застряли у него в голове. Скорбь и мать. Спящая красавица и невинное крошечное дитя. Он поймал себя на мысли, что улыбается, едва подумав о них. Больше не было ни Робби, ни матери. Он понимал, что после их смерти в его жизни остался только этот светловолосый ангел, тихо лежавший в своем коконе и ждавший освобождения. И этого было достаточно.

Две чайки, не поделившие чипсы, резко кричали и отгоняли друг друга. Пора. Он встал, стряхнул с ботинок песок и направился на железнодорожную станцию в Бемисс-Бей. Ему было нужно туда, где тихо, а он становился невидимкой. Он возвращался в больницу. К Анне.

— Садись, Алан. Я слышал, что Робби хотят представить к награде за храбрость. Ты должен гордиться. — Старший инспектор уголовной полиции Грэхэм мягко улыбнулся.

После небольшой заминки Макалпин сел, но в его темных глазах промелькнула досада.

— Сейчас на первом месте у меня не гордость. Мы даже не знаем, когда нам вернут тело, чтобы похоронить.

Грэхэм закашлялся.

— Мне очень жаль, — произнес он в замешательстве. — Я просто подумал, что это хоть какое-то утешение. Да еще эта ужасная новость о вашей матери.

— Хорошие новости расходятся быстро, — отозвался Макалпин, не скрывая иронии.

Грэхэм закрыл папку, отодвинул от края стола фотографию жены и присел на угол около Макалпина. Его голос был сдержан.

— Ладно, оставим это. Есть необходимость перечислять все нарушения, которые ты допустил по делу? — спросил он.

— Как хотите.

Грэхэм скрестил руки на груди.

— Я совершил ошибку. Я решил, что для тебя это хорошее дело, что оно заставит твои мозги крутиться. Я понимал, что с девчонкой не все чисто, и думал, что ты разберешься. От тебя требовалось расспросить ее и сообщить нам, а не наоборот. Ты должен был…

— Должен был — что? — Макалпин не выдержал и вскочил на ноги. — Должен был — что? Просто наплевать на нее? Наплевать, что она испугана до смерти? Просто присвоить ей чертов номер, как в больнице?

— Сядь и возьми себя в руки, констебль Макалпин. Существует черта, которую переступать нельзя. И на то есть очень веские причины. Давай так: допустим, мы выходим на того, кто плеснул кислоту, и доводим дело до конца. Как думаешь, у нас есть шанс отдать его под суд, не говоря уже о том, чтобы он получил по заслугам? Благодаря тебе — ни малейшего. Допрос свидетеля без записи на пленку и присутствия коллеги, манипуляции с вещественными доказательствами, обыск в одиночку, да к тому же без ордера… Да дело развалится еще до того, как высохнут чернила на распоряжении об освобождении, и ты знаешь не хуже меня, констебль Макалпин, что это дурно пахнет… Но на своем участке я этого не допущу. Ты подвел ее. Ты подвел меня. Я ясно выражаюсь?

Макалпин смотрел в окно с выражением ребяческого упрямства, невольно напомнившим Грэхэму о молодости констебля.

— Я ясно выражаюсь? — повторил инспектор.

— Более чем.

— Эти правила существуют как раз для того, чтобы защитить тебя. Что ты сделаешь, когда увидишь в первый раз труп ребенка? Ты не можешь дать волю чувствам, ты должен научиться сжать сердце в кулак и делать дальше свое дело. Кстати, Интерпол дал нам про нее хорошую наводку, поэтому я приказываю тебе оставить девушку в покое. Просто напиши отчет, и больше ты этим не занимаешься.

— Вот так вот? Просто написать…

— Нет, не просто. Ты получил приказ. Точка. Если ты не берешь отпуск, то тебе есть чем заняться. На Байрз-роуд была авария с летальным исходом, женщина за рулем погибла, а ее дочь Хелен, нет — Хелена, Хелена Фаррелл, находится в больнице «Уэстерн». Поезжай и разберись. И никакой самодеятельности!

Макалпин взлетел по лестнице, шагая через ступеньку, повернул налево и пошел по коридору. Он никак не мог успокоиться и мысленно продолжал спорить. Да как он мог? Как мог? Пустая полицейская болтовня; он был нормальным человеком, и он был ей нужен. Он был ей нужен.