Боясь, что мы снова напьёмся, на следующую встречу я взял с собой диктофон и предложил Сашке немножко побыть диктатором.

Поначалу он удивился:

— В каком смысле?

— Ну, подиктовать!

«Диктаторство» его так увлекло, что мы даже не успели напиться.

Далее привожу продолжение Сашкиного рассказа почти дословно.

*

… Маша действительно вернулась через час. Постучала в дверь осторожно, как это, наверно, делали нанятые на работу в дворянский дом гувернантки в первый день:

— Я только на минуточку.

Эту фразу она произнесла сразу, давая понять, что пришла не подзаработать. Лицо её было уже без макияжа. Это означало — рабочий день закончился. Я верно представил себе в лифте, что без боевой раскраски оно должно быть гораздо привлекательнее. Глядя на неё в тот момент, я понял, почему в мире так ценятся славянские девушки, даже если они с заниженной планкой социальной ответственности. У них лица свежие от природы и в глазах. озорные изюминки! И неважно, чем они занимаются, всё равно глазёнки живёхонькие, а не бессмысленные, как у конвейерных баб на Западе. Наши ещё не привыкли жить по законам и по инструкциям. Они улыбаются, потому что им хочется, а не потому, что надо!

Знаешь, Миха, я много видел в жизни стриптизов в разных странах, но более всего меня впечатлил стриптиз в Норильске, в одном крутейшем по тамошним понятиям — а там всё по понятиям! — казино, построенном среди тундры. Две девахи, казалось бы, всё делали и на сцене, и на шесте как положено, как западный «доктор» прописал. Но чем они отличались? Они всё это делали с удовольствием! Они тащились, чувствовали себя актрисами и вытворяли такое, о чём не хочу вспоминать, дабы не отвлечься от повествования окончательно.

Маша выглядела чуть уставшей, а в глазах был восторг, оттого что перед ней живая знаменитость. Я пригласил её войти. Как и полагается в странах крутого капитализма, налил ей крутого виски из крутого мини-бара. Но она даже не обратила на этот мой крутой киношный жест внимания. Я и впрямь начинал верить, что я её любимый актёр или что она вообще в жизни не видела ни одного живого актёра. Глядела на меня во все свои глазища! И знаешь, Миха, мне это льстило. Я нравился девушке, которая не одного мужика повидала за свою жизнь. Нравился, между прочим, за талант, а не за бабки. Маша так волновалась, что сама не понимала, что говорит:

— У меня сегодня работы было много, а завтра выходной! Где у вас концерт? Я бы очень хотела. а то совсем от всего родного оторвалась.

— По-моему, завтра. В этом, как его. в Бер-Шеве.

— Да, неблизко. Ну, ничего, как-нибудь доберусь. Скажите, а в жизни вы такой же, как в кино?

— Я уже забыл, какой я в жизни, — почти не соврал я.

— Наверное, вы единственный актёр, с которым я всегда хотела познакомиться. И вот видите. В лифте!

Журналюги не понимают, что мы падки не на баб, а на их восторженные глаза:

— Приходите сюда завтра где-то часам к двум. За мной приедет крутой лимузин. Я тоже, кстати, на концерт поеду и вас заодно подвезу.

— Как, вы тоже поедете?

Мне нравилось, что с ней можно было говорить не всерьёз, а полушутя:

— Причём на лимузине! Таком длинном, что я его называю длимузин.

— Круто! Я смотрю, вас здесь принимают с уважением.

— Да уж! — я вспомнил нашу с Пашей разборку: — Это не я его заказывал. Мой местный импресарио уверен, что все бывшие советские мечтают ездить на лимузинах.

— А можно я сына с собой возьму? Ему уже девять. Он, кстати, тоже ваш фильм про волшебника видел.

У меня даже желания не возникло предложить ей задержаться в моём номере. Почему? Наверное, из-за её восторженных глаз. Они такими блюдцами-гляделками вытаращились на меня! Старинное русское слово — «гляделки». Ну как я мог такие глаза обидеть и спросить у Маши: «А сколько я должен тебе заплатить, если ты задержишься на час? А на два? А до утра?»

Кроме того, я же дал себе слово: в жизни никогда никаких девушек с заниженной планкой социальной ответственности, только с завышенной. Мне повезло. Благодаря тем «опытам», которые я провёл, пытаясь вжиться в роль, которую мне никто не предлагал, я понял, что мне противно чувствовать себя деталью на конвейере под названием «секс-бизнес».

— А сыну не скучно будет?

— Я уж и не знаю. Он по-русски и то не всё понимает. Надо, чтобы чаще нашу речь слышал.

Ничто, кроме Машиной излишне укороченной юбки, не напоминало о её профессии.

— Маш, вы не обижайтесь. Но если вы завтра поедете со мной. Я сейчас на ваш, извините, прикид смотрю.

— Конечно, конечно. Всё будет о’кей! Никто не догадается. — Она спохватилась. — Ой, извините, я побежала. Сын ждёт. Представляю, как сейчас расскажу ему, что завтра он с настоящим волшебником да ещё на лимузине.

УЧИТЕЛЬНИЦА

Они с сыном появились в фойе гостиницы как раз в то время, когда очередная разборка с Пашей зашла в очередной тупик. И хотя я грозился, что не поеду даже на сегодняшний концерт, если он немедленно не выдаст мне обещанный гонорар, сам прекрасно понимал, что поеду, поскольку обещал работать волшебником в длимузине. Правда, Паша этого не знал, и я его продолжал безуспешно пугать отказом, а он меня не менее безуспешно стращать своей крышей.

Маша сдержала слово, оделась так, что даже самый опытный мужской глаз не смог бы угадать в ней профессионалку. Учительница ботаники в советской школе! Нет, я не прав. Учительница ботаники в советской школе — это, к сожалению, бедно. На ней было сарафанистое платье, судя по всему недешёвое, но не очевидного бренда, что говорило о её вкусе. А то, знаешь, наше гламурное бабьё до сих пор любит одеться лейблом наружу. Странно, что ещё ценники отрывают. Им надо на тусовки ходить с неоторванными ценниками, чтобы круче выглядеть.

Чем дороже одета женщина, тем дешевле она достанется мужику!

Маша была девушкой не моей любимой профессии, но не дешёвкой. Для меня настоящий вкус, когда не видно, от кого ты приоделся. Вкус — это всегда немножко загадка. Всё, что разжёвано, — пошлость.

Юбка у Машиного платья была чуть ниже колен, ножки стройненькие, как две бутылочки из-под немецкого рислинга. Я не знаю, почему мне тогда пришло на ум такое сравнение. Наверное, потому что в советское время самым престижным вином у нас считался рислинг. Его расхватывали сразу. Бутылочки были необычные, удлинённые и стройные. Мы, будучи пацанами, ножки наших девчонок всегда сравнивали с бутылками. У одной они были похожи на пивные, у другой — на кефирные, а у третьей вообще — на банки из-под огурцов. Вчера я не обратил на Машины ноги внимания. Свежая сегодняшняя причёска тоже придавала ей солидной целомудренности. Да, эта причёска была явно сотворена недавно, но так элегантно и ненавязчиво, что в глаза не бросалась. А то опять-таки у наших дам, замечал? Пойдут в парикмахерскую или, как сейчас модно говорить, в салон красоты, выйдут из него, и сразу видно — была в салоне, сделала укладку: на голове то ли советская булка, то ли фольклорный крендель, то ли птичье гнездо. Главное — не трясти головой. Вот-вот развалится.

Сынишка, Димка, несмотря на отчаянный возраст сорванца, вёл себя сдержанно: чувствовалось, что растёт без папы, и потому уже начали проявляться комплексы.

Пока Маша с Димкой приближались к нашему столику, я успел Паше шепнуть на ухо, что Маша в прошлом была замечательной журналисткой и чтобы он был с ней поосторожнее.

— И кем вы теперь здесь работаете? — спросил он у Маши, после того как все заказали по чашечке кофе и по чизкейку. Эти пирожные почему-то особенно нравились бывшим советским людям, впервые попавшим за границу. Наверное, потому, что у нас в Советском Союзе был только один сорт пирожного, он так и назывался — «пирожное».

— Я в одном из кибуцев, где много русских, преподаю английский, — Маша взглянула на меня. Мол, ну как? Похожа я на учительницу? Я понимающе ей подмигнул всем лицом, что означало — нашу тайну будем хранить вместе. Ты, кстати, знаешь, Миха, что тайна всегда людей объединяет? Вот с этого, видимо, и началась наша дружба с Машей-«учительницей».