Появилась и Ната. И тоже не одна, с тремя подругами. Все русские девочки, все стриптизёрши, все выпускницы советских балетных школ — всем пригодилось умение гнуться и тянуть ножку, которое они освоили в одной из лучших балетных школ мира. Их я тоже попросил присоединиться для памятного фото.
В отличие от Маши, Ната не стеснялась неполиткорректных вопросов:
— Сколько ты, Сашка, заработал за эти гастроли? Только честно?
— Почти двадцать три тысячи.
— Шекелей? — с надеждой спросила Ната.
— Долларов!
Мне показалось, что даже глаза Наты наполнились в этот миг необычайно искренним ко мне чувством:
— Как это сексуально! — произнесла она полушёпотом с интонацией абитуриентки театрального вуза, которая на вступительных экзаменах читает: «Как хороши, как свежи были розы!». — Но, к сожалению, ты уже Машкин!
В общем, на концерт собрались все, кто стал мне родным за время этих гастролей. Даже топтыгины приволоклись и с виноватым видом стояли у служебного входа. Я приказал Паше пропустить их, пристроить на любые приставные.
Минут за пятнадцать до третьего звонка я выглянул в зал из-за кулис и увидел сбоку от первого ряда возле топтыгиных. Вику! Они обхаживали её, а она красовалась перед залом в очередном безлифчиковом прикиде и выискивала глазами более серьёзных кандидатов для выполнения очередной мечты своего детства.
ЧТО ЭТО БЫЛО?
Перед выходом на сцену я так разозлился на телевизионную группу, которая готовила съёмку моего концерта, что даже от Маши не смог скрыть своего нервного состояния. Казалось бы, что может быть лучше? И гонорар Паша выплатил, и посольство устраивает в мою честь торжественный вечер, и беспредельщики повязаны, и Вика отстала со своей мечтой — видать, вспомнила, что есть мечты и покруче.
Главнокомандующий съёмками оказался из тех обычных теленегодяев, которые называют себя телепродюсерами. Не виртуальный, как Паша, гей, а реальный, воинствующий! В рыжих шароварах, с рыжим гребнем на голове, в похожей на женский корсет жилетке на голое тело, с подведёнными глазами, выщипанными бровями, на левом ухе — кольцо, точь-в-точь как у гранаты-лимонки. Так и хотелось за это кольцо дёрнуть, чтобы всё это кошмарище взорвалось.
С первых же секунд нашего знакомства кошмарище начало снимать с моих брюк пушинки, ниточки своими отманикюренными пальчиками, стряхивать только ему видную пыль, потому что всё это якобы может испортить картинку на экране — ведь аппаратура суперсовременная, цифровая. Потом попросило выйти на сцену, репетнуть со светом и звуком. И всё ему было не так: то встаньте сюда, то отойдите назад, возьмите чуть левее. Потом обнаглело до того, что начало меня учить, как стоять у микрофона, куда смотреть, каким голосом говорить:
— Какие ж вы в Союзе до сих пор отстойные. Уже давно новые мировые стандарты! А вы так и застряли в «совке». Вы народный артист! Так и стойте у микрофона как народный! Преподнесите себя! А рубашки поярче у вас нет? На фоне этой косоворотки лицо цвета советского постельного белья.
Когда телегей во второй раз полез ко мне снимать какую-то только ему заметную ниточку с джинсов, я не выдержал и пнул его коленкой. Он стал кричать, что в мировом шоу-бизнесе так не принято обращаться с телепродюсерами. На это я ему ответил, что, когда ко мне притрагиваются такие «голубцы», как он, у меня на коленке начинается тик. Кошмарище заулыбалось — я разгадал его тайну принадлежности к продвинутому секс-меньшинству! С таким же успехом могла Останкинская башня обрадоваться тому, что кто-то заметил, что она телевизионная!
На очередное «чуть-чуть левее, чуть-чуть правее, а потом назад» я ему напомнил, что мы не в постели. В Советском Союзе кошмарище звалось Петей. Здесь оно представлялось как Питер. Так и хотелось сказать: «Ну полный Питер!» С ним вместе приехали операторы: Том, Вэн, Фред и Анджей. Все русские! Видимо, раньше они были Тимошкой, Ванькой, Федькой и Андрюшкой. Вся эта компания больше годилась для телевизионных съёмок на Лысой горе в Вальпургиеву ночь.
Я был взбешён тем, что Коржику засадить в темечко у меня духу хватило, а этому рыжему человеку-обмороку — нет! Сынтеллигентничал. У меня всегда в жизни портилось настроение, когда я чувствовал, что спасовал.
Если б не просьба «консула» и не его доля в телебизнесе, я бы весь этот телешабаш, безусловно, разогнал пинками под их продвинутые задницы. Но бизнес «консула» — дело святое! Всё-таки он вчера принимал участие в операции по спасению «волшебника» и «учительницы» от Хлястика с Коржиком.
Лучший способ избавиться от нервности — это перевести всё в шутку. Как объект для насмешек я выбрал Машиного шефа и сказал Маше, что более ценного подарка, нежели от него полчаса назад — халявно-пожизненного сертификата на посещение публичного дома, — не получал никогда в жизни. С этим бонусом может сравниться только подаренное мне в прошлом году замминистра МВД России удостоверение ветерана милиции, позволявшее бесплатно заходить в будку к любому гаишнику в любое время суток.
Я думал, что Маша хотя бы улыбнётся моему образному ёрничанью, но она, наоборот, вдруг почти обиделась за своего шефа:
— Ты не прав. У нас не публичный дом! Не говори, чего не знаешь.
— То есть как? А твоя работа?
— Видишь ли, я не знаю, как тебе сказать. Но у нас там, в нашем клубе, всё не так, как ты думаешь.
— А как? Я, конечно, понимаю, это элитный клуб! Наверное, суперэлитное бельё у девушек.
— Не опошляй!
— Я опошляю?! И что же у вас такого в клубе происходит, что может быть опошлено элитным бельём?
Маша задумалась, продолжать разговор или нет. Посмотрела на часы, до третьего звонка оставалось восемь минут:
— Шеф просил, чтобы я до завтра тебе ничего о нашем клубе не рассказывала. Он хочет тебе сделать сюрприз! Но, видимо, придётся. Ты ж меня не выдашь?
— Да ладно, колись. Буду нем, как белорусский партизан среди Браславских болот.
— Хорошо. Тогда слушай. И не перебивай! Я вижу, как ты волнуешься, не можешь сейчас с собой справиться. Я помогу тебе! Но то, что ты сейчас узнаешь и почувствуешь, — строго между нами! Это знание не для всех! Но ты ведь не совсем такой, как все. Правильно?
— В каком смысле?
— Ну, например, к женщинам относишься с уважением.
— С чего ты решила?
— Ты не носишь летом под мокасины носки.
— Сильная примета! И что она означает?
— Что ты не козёл!
— Такого комплимента мне ещё никто не говорил! Может, у меня денег на носки не хватает?
— Ты можешь шутить сколько угодно, но те мужики, которые летом ходят в носках, не чувствуют, как для нас, женщин, это несексуально. А то, что несексуально, то противно. Согласись, мужик в носках всегда смешон, а без носков. эротичен! Вот почему ты не козёл — тонко всё чувствуешь. Не то что некоторые. Даже сандалии на носки надевают. Никакого уважения к женскому полу. А как ты с Викой себя повёл? Как истинный рыцарь! Мало того, что не тронул её, но ещё и выгнал. И как красиво выгнал, на лимузине.
— Выгнать — это да. На это только рыцарь способен!
— Вот ты всё шутишь, а я считаю, что ты готов стать настоящим мужчиной.
— Считаешь, пора? А не рано ли?
Я ожидал чего угодно, но только не того, что произошло далее.
Маша отошла от меня метра на два, прижалась спиной к стене, развернувшись ко мне лицом, раскинула руки крестом ладонями к свету, расставила слегка ноги, скинула туфли, оставшись босиком:
— Закрой дверь, предупреди секьюрити, чтоб никого не пускали, и подойди ко мне!
— Маш, ты чего? Ты зачем меня так заводишь — пять минут осталось.
— Ещё минимум десять все будут рассаживаться. А пока делай, что я говорю, я же. учительница! — от неё шла такая энергия, что я не мог ослушаться, да, честно говоря, и не хотел. Казалось, ожили все загогулины моего организма. Плечи распрямились сами собой. Мне даже показалось, что её платье стало насквозь прозрачным. Я забыл о концерте, о третьем звонке, о Машиной профессии, о её шефе, о Хлястике с Коржиком. и даже о пожизненно-халявном сертификате на посещение элитного клуба. Строго-настрого я приказал охранникам никого не пускать. В особенности Пашу! Охранники мне подмигнули, мол, всё понимаем и уважаем.
