Стол у входа был готов, оставалось только зажечь свечи. Они были голубыми. Необычный вариант, но так захотела дочь, поскольку это был любимый цвет усопшей. Альбом для соболезнований лежал раскрытым на первой разлинованной странице, и ручка — поперек.
На фотографии в рамке ныне покойная была запечатлена в спортивной куртке на галечном пляже, в руке она держала напоминавший лебедя корень дерева.
Она смеялась, и волосы разлетались на морском ветру. Серый корень был выбран центральным элементом декоративной композиции. Вокруг были еловые ветки и листва. Ветки имитировали вереск, поскольку найти настоящий вереск в декабре невозможно. Еще были шишки разной величины. Композиция вышла на редкость красивой, и, располагая ее на месте, Маргидо залюбовался.
Рядом с фотографией лежала стопка распечатанных псалмов. На первой странице было то же фото. На дальнем конце стола стояла урна для подношений. Фру Марстад написала перед ней: «Спасибо за ваш вклад в Общество больных астмой и аллергией. От имени семьи усопшей».
— Господи, ты был нашим прибежищем из рода в род. До того, как были созданы горы, до создания земли и мира, ты сама вечность, Господи. Ты обращаешь человека в прах и говоришь: «Вернись, дитя человеческое!» Тысячелетиями смотрят твои глаза, как уходящий день, как ночной страж. Научи нас считать наши дни, дабы мы помудрели сердцем!
Маргидо воспринимал эти слова как привычный шум в ушах, не вслушиваясь. Единственное, к чему он прислушивался в проповеди, было присутствие или отсутствие искренности в голосе священника. Он сидел и думал обо всех делах, которые надо переделать в офисе. Фру Марстад уже уехала, оставив ему списки людей, принесших букеты, на случай, если кто-нибудь придет с букетом в последний момент. Это было необычайно важно, одно из важнейших дел — все, подносившие букеты, должны быть указаны в списке. Карточки он потом соберет в специальной папке и отдаст родственникам. А затем он вручит им свеженапечатанные благодарственные открытки. Он знал, что родственники всегда внимательно изучают эти списки имен, и папку с карточками, и альбом с соболезнованиями. Все это давало им понять, насколько любимым и значимым для окружающих был их покойный, и это помогало им совладать с горем. А еще приятно было услашать: «Похороны были великолепны, поистине великолепны».
И это была его работа — сделать их великолепными. Его и священника. Но больше все-таки его.
Когда после похорон он включил мобильник, там было сообщение от Сельмы Ванвик, чтобы он «пожалуйста» перезвонил.
Он положил телефон на пассажирское сиденье, открыл окно, чтобы ледяной зимний ветер выветрил оставшийся в машине сильный запах цветов, который его душил и сводил с ума. В его двухкомнатной квартире никогда не было срезанных цветов. На маленькой веранде стоял только кипарис в керамическом горшке. Но зимой, когда он был присыпан снегом, на него было приятно смотреть. Такой вот скромный вид из окна, вполне его устраивавший. Вид на фьорд был ему вовсе не нужен. Напротив стоял новый жилой дом, бетонная поверхность стен, густо усеянная окнами с занавесками, растениями, звенящими подвесками, в некоторых появлялись лица и движения, почти во всех сейчас горели рождественские светильники, практически одинаковые, с очень небольшими вариациями: пирамидки из семи свечей с самой высокой свечкой посередине. Симметрия. Городская жизнь. Как можно дальше от природы, как он и хотел.
Он спокойно мог купить себе дом. Денег ему бы хватило, но что делать с домом? Дом бы только забивал его голову ненужными мечтами. В последнее время он и так слишком много думал о хорошей ванной. Сидеть в жаре и влаге, вместе с потом освобождаться от дневных дел, запахов, от виденных за день слез, смущения и недоверия. А в маленькой квартирке не было места для ванны. Может, стоит купить новую, совершенно новую квартиру с большой ванной комнатой? Современную квартиру с широкими проемами без порогов — так, на всякий случай. И чтобы там был лифт. И хорошая ванная комната. С большой ванной и просторной душевой кабиной, а на полу качественная, возможно, с шершавой поверхностью керамическая плитка под светлый камень.
Сельма Ванвик никак не могла смириться с мыслью, что Маргидо исчез из ее жизни после похорон ее мужа, умершего от рака предстательной железы.
Он ехал за моделью «Натура» для Ингве Котума. Надо бы ей перезвонить, просто из вежливости. Но он не звонил. Прошло уже больше недели с их последней встречи, надо было догадаться, что она скоро снова захочет его услышать.
Пирожные на блюде, ее покрытые пушком морщинки под глазами и на шее, тяжелый запах парфюма, не подходящего к случаю. Новоиспеченные вдовы одного с ним возраста — дело довольно привычное. Они открывались ему в своем горе. Щеки горели сквозь слезы. Они были готовы к смерти и купались во внимании и симпатии. Большую часть горя они уже выстрадали заранее, хотя многие считают, что это невозможно, но для женщин — это очень даже возможно. Для мужчин смерть, как разрывающаяся бомба. Даже если их жены медленно угасают на их глазах, они прячут голову в песок и приходят в ужас, когда остаются одни.
А женщины знают. Сельма знала. И при первой же встрече с Маргидо горячо его поприветствовала, губы напомажены и этот запах парфюма. Рассказала обо всем, скрываясь за маской горя. Рассказала ему то, что «никогда никому не рассказывала», даже дочерям. О печальном замужестве, о тайном личном бюджете, о выпивке, других женщинах, пока Маргидо сидел и помогал сочинить некролог и выбрать гроб.
— Вы — мой душеприказчик, — говорила она. — К священнику я бы с этим не пошла. Я же атеистка. Вы верите в Бога?
Она бросила слово «атеистка», будто это была политическая партия, за которую она голосовала, или ее любимый магазин.
— Я не могу быть душеприказчиком в прямом смысле слова, — ответил он. — Но я постараюсь сделать все возможное, чтобы похороны вашего мужа прошли…
— Вам придется все сделать за меня. Арве не подпускал меня ни к чему, я даже не знаю, что такое налоговая декларация, а счета будут по-прежнему приходить на его имя? И что мне в таком случае делать? Я совсем беспомощна, признаться вам, Маргидо!
— Все будет хорошо. У нас есть справка от врача, и мы отправим заявление в мэрию. Оттуда информация поступит в бюро регистрации и в налоговую, а с банком вам придется поговорить самой. У вас же есть общие дети, которые вам помогут.
— Общие? Разумеется, общие. Но я не хочу с ними об этом говорить. Они привыкли, что всем занимались… мы. Он.
— Может, адвокат?
Она не ответила. Только положила ногу на ногу, наклонилась над столом, уставилась в его чашку кофе и разочаровалась, обнаружив, что кофе почти нетронут.
Три раза после похорон она заманивала его к себе, и он соглашался. Он не знал, что сказать, она же была новоиспеченной вдовой, женщиной, охваченной горем. Человек его профессии обязан быть обходительным с женщинами.
Нет, он не хотел звонить. Пусть звонит сама или лучше пусть перестанет. Он не знал, чего она от него хочет, хотя догадывался. Но не признавался себе. У него никогда не было никаких отношений с женщинами, не было женщин, просто так получилось, и было бы смешно начать теперь, в его-то возрасте. Ему хватит маленького кипариса на веранде и мечты о большой ванной. В то же время ему льстило ее внимание, что она так ему доверяла, предполагая, что все проблемы исчезнут, стоит только ему полностью в них погрузиться, попробовать пирожного, лечь вздремнуть на диван, как она предложила ему в последний раз — очень уж усталым он выглядел. А когда он сказал «прощайте», она обняла его, неприлично обняла, как он бы выразился. Она нарочито крепко к нему прижалась и к тому же потрепала ему волосы на затылке. Волосы у него всегда были длиннее, чем ему нравилось, на затылке они росли быстрее, чем на остальной голове. Через две недели после стрижки у него сзади на шее всегда отрастали кудряшки по обе стороны от позвонков. Он старался не забывать сбривать эту поросль, но иногда все-таки забывал, как о волосах в носу и в ушах. И в эти кудряшки она довольно цепко запустила пальцы, обнимая его при этом, и инстинктивно он хотел только вырваться из объятий как можно вежливее.
