– Рита! Вставай скорее! Скорее!.. Пойдём!

Перепуганная горничная спросонья вскочила, тёрла глаза, ничего не понимая. Холодные как лёд руки барыни теребили её и куда-то тащили.

– Ach lieber Gott… Lieber Gott im Himmel – бормотала она, – что случилось?.. Что вам угодно?

– Молчи! Идём скорее!

И Ольга Всеславовна, со свечей в дрожавших руках, шла и тащила за собою Риту, тоже дрожавшую со страха…

Она отворила дверь спальни и отступила назад…

Все двери были открыты настежь, и прямо перед ней, среди четвёртой, блистал в золоте парчовых покровов и сиянии высоких свечей на траурном катафалке гроб её мужа.

– Что это? – прошептала генеральша. – Зачем отворили все двери?

– Не знаю…. Все они вечером были заперты! – пробормотала в ответ горничная, стуча зубами от бившей её лихорадки.

Ей очень хотелось спросить госпожу, куда, зачем она идёт? Очень хотелось остаться сзади, не идти в ту комнату, но она не посмела.

Они быстро прошли первые комнаты; у дверей последней генеральша поставила подсвечник на ближайший стул и на секунду приостановилась… Их обеих поразил громкий храп чтеца.

– Это дьячок! – успокоительно шепнула генеральша.

Рита едва смогла кивнуть головой.

Однако её успокоил этот здоровый храп живого человека. Не доходя до того места, горничная остановилась, вся дрожа, завернулась в свой шерстяной платок и стала отвернувшись, стараясь только видеть диван со спавшим на нём псаломщиком.

Нахмурив брови, стиснув зубы до боли, Ольга Всеславовна решительно подошла ко гробу и запустила обе руки под цветы в изголовье… Вот рюш… Вот и атлас подушки… и… и дно… где же?! Стучавшее, как молот громко сердце – вдруг ёкнуло и замерло… Завещания тут не было…

«Я, может быть забыла? Может быть оно с другой стороны!» – подумала Ольга Всеславовна и перешла по левую сторону гроба.

Нет… и здесь нет свёртка.

Где же он?.. Кто взял его?!

Вдруг сердце её упало, и сама она схватилась за край гроба, чтобы не упасть с ним рядом. Ей показалось, что из-под окоченелых, крепко сложенных, тяжело осевших рук покойника белеет, сквозь прозрачную кисею покрова, угол бумаги.

«Вздор! Наваждение!.. Быть не может! Мне померещилось!» – вихрем проносилось в её мутившемся сознании.

Озлобленно заставила она себя скрепиться и ещё раз взглянуть…

Да!.. Она не ошиблась. Белый уголок сложенной бумаги явственно выделялся на чёрном мундире генерала.

В эту секунду ветер, откуда-то пронёсшийся по свечам, расшатал их нагоревшее пламя… Тени пошли танцевать по всей комнате, по гробу, по лицу покойника, и в этих быстрых переливах теней и света застывшие черты, казалось, оживились, на губах мелькала печальная усмешка, дрогнули крепко сомкнутые веки…

Раздирающий душу женский крик пронёсся по всему дому.

С отчаянным воплем: «Глаза! Он смотрит!» – генеральша пошатнулась и упала на пол, у мужнина гроба.

Это случилось 23 декабря, в седьмом часу утра.

V

В тот же день рано утром жена нотариуса Ивана Феодоровича Лобниченко, Евгения Гавриловна, поднявшись с петухами, была чрезвычайно занята. Хлопот у неё был «полон рот», по её собственному определению. Завтра сочельник и день её ангела, – да мало того, что её! А вместе и Женички, её семнадцатилетней дочки, баловницы отца с матерью. Было о чём похлопотать!..

Всё надо было закупить – и на постный день, и на праздник и угощение именинное!.. А в доме!.. Святители! Ведь нотариальную контору надо было превратить в танцевальную залу, а Иван Феодорович ещё и нонешних занятий не уступал!

«Будет с вас, – говорил он, – сочельника и двух первых дней праздника! Чего вам ещё?.. А дело не делать, – так ведь и угостить именинных гостей не на что будет!» Что с ним поделаешь?.. Вот опять, как ни мой, ни оттирай полов, а грязищи нанесут клиенты на сапогах, это верно! И опят поломоек нанимай. А где их взять-то, в самый сочельник? Хорошо, что жена швейцара обещалась помочь, да, что полотёры знакомые, – десять лет на них работают, – хоть в самую ночь сочельника да придут натереть.

Лобниченко были семья благочестивая. Новые, модные дельцы Ивана Феодоровича «старозаветным» и «патриархом» называли; он не претендовал, благо делу его это не вредило, а напротив состоял он в большом уважении у купечества. У честного, чистого купечества, кривых дел Иван Феодорович не любил и поэтому вероятно, хотя и не нуждался, но и не богател, как другие его сотоварищи. Искони было заведено у Евгении Гавриловны в день Ангела батюшку благочинного, её долголетнего духовника и всех посетителей постным пирогом угощать; а молодёжь на веселье и танцы, в сочельник не подобающие, на первый день праздника звать.

Поневоле приходилось ни свет ни заря накануне именин подыматься и самой хлопотать и за работой Анисьи и Артемия присмотреть, а потом и с кухаркой Дарьей на Сенной побывать. В этом ветхозаветном доме и прислуга подстать была; жила по десяти, да по двадцати лет. Горничная Анисья, уж на что шустрая, а и та пятый год доживала; а лакей десять лет ворчал, что «завтра» уйдёт, – но это завтра никогда в сегодня не превращалось, и никто никогда на его воркотню внимания не обращал, зная, что Артемий – меланхолик. Артемий был человек исправный и честный, но большой оригинал и пессимист. Он был совершенно уверен и не стеснялся высказывать своего убеждения, что все люди на свете, – «акромя его с барином» – полоумные!.. Да по правде сказать барина-то он лишь на словах исключал, – а в тайне и его приобщал к «придурковатым»…

«И чего мечутся, окаянные, прости Господи! – ворчал он в то утро, немилосердно растирая суконкой медный подсвечник в чуланчике, возле передней, при свете керосиновой лампочки с разбитым и печально накренившимся зелёным колпаком. – Спросить: чего мечутся?.. Сказано поспею и – поспею!.. Впервые что ль?.. Ишь – серебром гремит сама! Достаёт, чуть не с ночи, будто этому времени во дню не будет!.. А Анисья с подсвечниками да лампами пристаёт. Время к свету – а она с освещением лезет!.. Никакого тебе резону в этом доме не полагается!.. Одно слово: шальные!.. А вот сейчас и сам закричит. А там – посетители звонить начнут… Ах! Житьё наше каторжное!..»

Евгения Гавриловна между тем выбрала из комода запасное серебро, бельё столовое, сдала всё Анисье; подтвердила ей приказание, как только барин встанет и чай откушает, так, не дожидаясь барышниного позднего вставания, идти в магазин, наведаться о Женичкином платье, чтоб его непременно к вечеру доставили. Да чтоб она не проболталась, не дай Бог, барышне, об ожидавшем её сюрпризе.

В эту минуту на Думе пробило восемь часов, и Евгения Гавриловна ещё пуще засуетилась: пора им было с Дарьюшкой на Сенную.

По соседству, в спальне, слышалось шуршание спички и зевки Ивана Феодоровича.

– Вставай, вставай! Давно пора! – закричала ему жена. – И чего свечку зажигаешь? Девятый час! Совсем светло.

И в подтверждение своих слов Евгения Гавриловна задула лампу. Серые, печальные сумерки за окном пестрели частой снежной сеткой.

– Артемий!.. – раздался, хриплый спросонья, голос нотариуса. – Прибрано ль в конторе-то?.. Того гляди, кто придёт!.. Уж ты матушка, со своими хлопотами, да праздниками, только людей с ног сбиваешь! – ворчал он на жену, но в полголоса, чтобы она не расслышала.

Громкий звонок раздался в передней.

– Вот оно! – мрачно буркнул Артемий в чулане, ожесточённо сплёвывая в угол.

– Вот оно! – вскричал и хозяин его, заторопившись. – Есть ли кто в конторе? Пришёл Пётр Савельевич?

– Нет ещё! Никто не приходил, – отозвалась жена.

– Ну как же ж так!.. Эх! Право, какой этот Пётр Савельевич!.. А писаря там?

– Никого ещё нет. Наши часы впереди… К десяти будут… Надо же о празднике людям позаботиться тоже… Это какой-то оголтелый так рано пришёл! – заключила Евгения Гавриловна.

– А ты погляди, милочка, – просил её супруг, – если кто порядочный, – выдь сама. Скажи, что я тотчас.

– Ну, уж кому порядочному в такую рань придти?.. Артемий! – выглянула в прихожую барыня, – скажи, что сейчас барин выйдут.