Ага, как будто я прямо всю жизнь мечтала таскать сумку за этой тетей!
Сама тетя во время чаепития грустно смотрела в сторону дома Светловых.
Когда они уехали, мама сказала мне, что это знаменитая киноактриса Марина Ладынина, жена Пырьева, с которой он как-то нехорошо и жестоко обошелся.
Мама не приехала.
Наступает вечер.
В доме тихо и сумрачно, только радио шипит и трещит. Не-нянька слушает «Би-би-си».
Мама сказала, что постарается завтра. А уж на следующие выходные — обязательно, просто непременно!
А на улице еще совсем светло… От грусти идешь на речку, сидишь в привязанной лодке. А речка, лопухи и косогор говорят о тебе.
— Опять пришла…
— Видно, мама обманула. Не приехала.
— Или просто грустно.
— А «сирота» — это мужского рода или женского? — невпопад спрашивает лопух.
— Слушай, не умничай.
— Одна в привязанной лодке сидит, — задумчиво говорит косогор.
— Сразу видно, писателем будет, — догадывается речка.
— Или так сопьется… — это опять большой лопух.
— Заткнись, а? — сердится речка. — Она вырастет и сможет рассказать про нас.
От ветра рябь на воде, и течение тоже, и кажется, что привязанная лодка плывет.
Так говорит река, а мне слышно.
В спектакле «Ан-дер-сен», который мы делали с Олей Субботиной, главный герой жалуется:
«Разве я виноват, что каждый облезлый кот, старый дом или стоптанный башмак бросаются ко мне, умоляя рассказать про них, разве я виноват, что слышу их голоса?..»
Нет, бедный Андерсен, вы не виноваты. Так получилось. Примите мои дружеские соболезнования. Я вас очень хорошо понимаю.
Так что это все для речки, пора держать обещание. Ведь они на меня надеются — речка и косогор, лопухи, ручей в лесу, бывший лес.
Обещание, данное реке.
Стрекоза патрулирует сад, и лимонница радует глаз…
Собака лает, и шорох в саду. Кто пришел? Чужие? Яблочные воры? Похитители велосипедов? Бомж Владимир Набоков просит работу, чтобы не помереть с голоду?
Нет, это старая кривая яблоня медленно падает от тяжести яблок, трещит ствол, хрустят ветки, шуршат листья, собака лает, глядя на яблоню с крыльца.
Собака видит, ей-то видно, отчего упала яблоня — привидение бывшего хозяина дачи, большевика Литвина-Седого, потянулось за яблоками, потому что наклоняться и подбирать с земли падалицу большевикам не годится.
Привидение железной хваткой большевистской тянет ветку вниз, старая яблоня наклоняется и начинает ложиться на землю.
Испугавшись шума, привидение сматывается.
Яблоня, вытянувшись, почти лежит на земле.
Но можно сварить компот.
Сюжета не будет, не ждите.
Жизнь яблони, перемена округи, медленная и молчаливая кончина реки — вот сюжет.
Дырявое кино из старых черно-белых фотографий.
Зоя Константиновна, мама Числа, собрала нас на веранде своей дачи. Участок у них неровный, и дом стоит так хитро, что входишь с одного входа на первый этаж, проходишь в другую комнату и оказываешься уже на каком-то «полувтором» этаже. Следующая комната — и ты уже на настоящем втором.
«Хитрая дача».
Зоя Константиновна смотрит выпученными от возмущения глазами. Они у нее всегда такие, выпученные, как будто она все время негодует. Присутствует и подруга Зои Константиновны, фро Опфер из Германии, высокая и сухая, они познакомились на болгарском курорте.
А я смотрю на настоящий, темно-желтый человеческий череп, красующийся у них на старом, с цветными стеклышками, буфете.
— Людмила Зыкина — великая артистка! — гневно говорит мама Костика. — Она представляет нашу страну во всем мире. Спросите у кого угодно, в любой стране, кто такая Людмила Зыкина, — каждый ответит. Ее все знают! Она как Юрий Гагарин. Для всех советских людей она является достоянием, нашей святыней, как вечный огонь. А вы… А вы…
— Ви, ви, здесь, в такой прекрасной стране, где все во имя детей! — лопочет, чуть не плача, фро Опфер. — Ви, здесь, при социализме…
Тут гневный взгляд (базед?) Зои Константиновны останавливается на мне.
— А ты, девочка, вообще зажралась! — резюмирует она.
И от возмущения умолкает. Нет слов!
Разговор окончен.
Это я — зажралась? У меня даже велосипеда нет. Потому что «Школьник» или даже «Орленок» не годятся мне по росту, я длинная. Никто не верит (ха-ха, опять!), что мне десять лет. Хорошо бы купить «Украину», хотя она, конечно, тяжеловата, но если с женской рамой, то ничего. Да я и на мужскую «Украину» согласна, лишь бы велосипед, потому что как можно жить человеку летом на даче без велосипеда? Моя мечта — «Десна» или «Кама», складной велосипедик с маленькими колесами, но их совсем мало на свете, и не всем достается, только редким счастливцам, которые достойны, у которых нормальный цвет волос удачно совпадает с цветом бровей и ресниц, с которыми не должны сидеть в «кислородной тюрьме» чужие тети…
Но почему-то считается, что я — зажралась. Это, наверное, потому, что у нас такой большой участок и телефон на даче, а у них, у Числа и его мамы, телефона нет и сад совсем маленький?
Но и моя мама тоже иногда говорит мне так. Именно этим же словом. Это потому что она выросла в трудные для страны годы в семье с четырьмя детьми? Однажды я составила список, что мне нужно купить для школы — ткань для уроков труда, кеды на физру и новую сумку. Мама ознакомилась со списком и сказала холодно:
— А ты зажралась!
Может, у нее просто было плохое настроение? Устала в медучилище?
Советское воспитание — если сыт, одет в х\б колготы расцветки типа «за наше счастливое детство спасибо, родная страна», не ночуешь по асфальтовым котлам, но при этом хочешь чего-то еще — зажрался, братец.
— Костик, а почему у вас череп?
— Это у моего дедушки друг был. Его в Гражданскую убили…
Дедушка Костика…
В хорошую погоду сидит в плетеном кресле у крыльца и ни с кем не здоровается. На нем вышитая косоворотка, военного цвета штаны, а ноги в серых валенках без калош.
На прошлый день рождения Костика, в августе, когда флоксы и арбуз, он вдруг поманил меня, помахал большой, в коричневых пятнах, рукой:
— Что, контра? — Он глядел на меня весело, а моргал медленно, словно ему было трудно моргать. — Не додавили мы вас в двадцатом, а?
— Константин Серафимович тяжело болен, — объяснила мама Числа, подоспевшая с чашкой бульона. — А вот кто сейчас бульончик кушать будет? Дедушка будет!
И она стала кормить его с ложки, потому что сам он не мог — на обеих руках три главных пальца у него очень скрюченные.
Значит, Число…
Костик Чеславин из академического, дразнитель и издеватель моего детства, и вот теперь выясняется, что вся надежда у него только на меня и на какого-то батюшку из бывших забулдыг. И я должна все бросить…
Нет! Вот нет, и все. Давайте вообще все друзья съедут в Америку и начнут там загибаться, а я побегу их спасать. Здорово, правда? А сочинять-то когда?
У меня, между прочим, есть обязательства перед речкой. Все.
Пишем дальше.
— Что?! — возмущается вдруг речка. (Я точно слышу, как она сердится на меня.) — Какое еще «пишем дальше»? Ну ничего себе! Да ты что, забыла?
Как однажды вы с Костиком стояли на мосту, на весенних каникулах дело было, стояли с Костиком, грелись на мартовском солнышке. Мимо прошел дядька с сигаретой, и дымок четко пахнул близкой весной, талым снегом и южным ветром. И ты еще сказала:
— А правда же, весной сигарета курится совсем другим запахом, чем зимой или осенью?
— Сигарета-курица? — вытаращил глаза Костик. — Ты чего?
