Во-первых, никакой я не детский писатель. Сами собой сочинялись какие-то истории, пока сын был маленький. Сын вырос — все. Детский писатель — это тот, кто стабильно этим занимается. Выдает, так сказать, продукт.

А во-вторых, детский писатель это совсем не тот, кто любит детей. Он сам — дитя. Попробуйте спросите детей: «Дети, вы детей любите?» То-то удивятся бедные крошки. Детский писатель — ребенок, но ребенок особенный, другой, существо без кожи, постоянно находящееся в глубоком стрессе, во враждебной среде «нормальных», усредненных детей и людей. Наверное, именно поэтому среди детских авторов так много тех, кто любит, мягко говоря, выпить лишнего.

И пишет такой писатель не специально для детей, а «вообще», «просто», но это такие истории, на которые именно дети реагируют. Так уж получается. Нет, убеждена, детский писатель — это тот, кого дети любят, а не тот, кто любит их, «детишек». Обожаемый мною Хармс детей терпеть не мог.

И в-третьих, уж тем более глубоко ошибочно думать, что человек, пишущий для детей, — это что-то вроде учителя или воспитателя, которому просто положено любить детей, он за это зарплату получает. Не надо путать «одно с другим».

Примечание : все сказанное выше относится к настоящим писателям, пишущим вдохновенно, а не к тем, кто высиживает усидчиво, беря ремеслом и объемом.

Вот папа мой обожал детей. Разговаривать с ними. Выступать.

Это что-то уникальное, очень редкий случай.

Маленьких детей я не то что бы не люблю — я не люблю их рядом с собой. Они отнимают свободу. Если даже не отнимают, то посягают на нее. Вообще, все, что донимает, пищит, не понимает с первого раза и говорит тонкими голосами, — не люблю.

Насекомые, женщины, дети…

Своей собаки у меня не было, и я крепко дружила с «общественными» собаками нашего поселка. Их звали Клякса и Смелый. Чудесные, мохнатые, добрейшие псы. В их славной компании я гуляла в лесу, уходила далеко-далеко и ничего не боялась. Весь наш поселок заботился об этих псинах, а писатель Юрий Яковлев со Средней аллеи даже оборудовал для них будки, чтобы можно было спрятаться от дождя и снега. И специальные миски «присобачил», и пополнял их едой.

Яковлев вообще был такой писатель-собачист, пропагандист дружбы человека и собак. У него своих собак тоже было навалом, всегда овчарки, сперва восточноевропейские, позже мохнатые южнорусские. Мне, мечтавшей о своей собаке, нравилось ходить с Юрием Яковлевичем и Ноной Сергеевной, женой его, выгуливать собак. Нона Сергеевна учила меня свистеть, что необходимо для всякого собачника. Умиравших своих собак Яковлевы хоронили на участке. Дома на почетном месте всегда красовались портреты покойных псов, при параде, с медалями. Моя мама это всегда критиковала.

Сын Яковлевых Андрей дружил с моим братом. Очень симпатичный молодой человек, студент, готовящийся, как и все, как-то приспосабливаться к стране и режиму. Но вдруг он углубился в иудаизм, порвал с родителями, в частности, по той причине, что отец всегда скрывал свое еврейство и настоящую фамилию Хофкин. Андрей все бросил, работал дворником, потом уехал в Израиль, где, говорят, стал видным и уважаемым иудейским богословом.

А Юрий Яковлевич… В начале девяностых, когда начались все кризисы и инфляции, эта благополучная и обеспеченная семья осталась практически ни с чем. Ни с чем, но с огромными собаками, которых надо было кормить. И кормили, что делать. А Юрий Яковлевич умер едва ли не от истощения.

Дальше — больше. Несколько лет назад сгорел их дом, и старенькая Нонна Сергеевна не смогла спастись.

За какие такие грехи? Только за то, что хорошо жили при советской власти?

А как хорошо, весело, гостеприимно жилось!

Ребенок, девочка-без-щенка, она же — девчонка на диковинном велосипеде, в вышитых джинсах клеш, она же — будущая сумасшедшая рыжая старуха…

Просыпается на Каретном ряду ясным утром и слышит сквозь сон, что-то фыркает, булькает, как будто водопровод сломался и «плюется». Мама на кухне.

— Что это фыркает? Кран, что ли, сломался?

Из ванной выходит улыбающийся усатый дядя в белой майке. Он лысый. Мама тоже улыбается и знакомит меня с ним.

Дядя Кайсын, народный поэт Кабардино-Балкарии Кайсын Кулиев, долголетний друг моей мамы.

При нем мама всегда становилась добрая-добрая.

Если в доме идеальный порядок и чистота, мама нарядная и веселая, это значит, что скоро зазвонит звонок и появится дядя Кайсын:

— Салям алейкум, Алла, салям, Кусюша!

С букетом цветов и гостинцами в огромных количествах — если торт, то величиной со шляпную коробку, если сыр — то целая головка.

Помню шоколадно-вафельный, мамин любимый торт, сделанный на заказ, с корзиной роз из чистого шоколада сверху.

У него красивый акцент, например, мое имя выговорить ему трудно, и он называет меня «Кусюша» или «Кисюша». Где-то там, в горах, его отчий дом, где живет его большая собака какой-то особой горной породы, которую он очень уважает и даже посвятил ей стихи.

У Кайсына было что-то связано с Пастернаком, с его знаменитым исключением из Союза писателей. То ли Кайсын вышел, как многие, покурить, когда настала пора голосовать, то ли голосовал против исключения.

Вот до этого сейчас уже не докопаться. От жизненных передряг и невзгод Кайсын пристрастился «брать на грудь» лишнего.

Однажды мы были в ресторане ЦДЛ. Я мучаюсь, потому что угощение невкусное, и мама все время на меня шипит, что я не так сижу, не той вилкой ем, не так поздоровалась и все такое.

За соседним столом выпивают какие-то дяденьки, это поэты-переводчики, переводившие стихи Кайсына. Они раскланиваются с нами, Кайсын присаживается к ним на минутку. Минутка затягивается, их голоса становятся все громче, мама злится, а достается мне.

Через некоторое время лицо у Кайсына такое, будто его сдули, словно шарик, оно как-то оползло книзу. Братья-поэты волоком тащат его к выходу.

— Снимите с него депутатский значок!.. — паническим шепотом взывает мама.

Раньше многие хорошие поэты, не имея возможности быть напечатанными, переводили по подстрочникам поэзию народов СССР. Кайсына переводили Гребнев, Липкин, Коржавин, Лиснянская.

Больше всего ему нравились переводы Олега Чухонцева.

— Надо же, сын милиционера, а до чего талантливый парень! — простодушно дивился Кайсын.

Себя он считал князем.

«Да там у них так положено, — в его отсутствие говорила кому-то мама. — Пять баранов есть — князь».

А когда в деревне, в регионе 71 дробь 15, наступит август и бабочка «павлиний глаз» затрепещет в углу заколоченного окна, куда проникает свет в щели между досок, сумасшедшая рыжая старуха станет держаться поближе к заколоченному окошку, там светлее, виднее.

Будет рассматривать фотографии…

Черно-белая фотография — в смешанном, по большей части березовом лесу мирно лежит лев. Самый настоящий. Рядом — большая миска с водой. Поодаль, с любопытством, но не без опаски глядя на зверя, стоят соседи, приглашенные «на льва».

Писатель Нагибин с женой Аллой Григорьевной смотрят на льва как-то недоверчиво, словно сомневаясь, что он — настоящий, или не понимая, зачем все это нужно, зачем тащить льва в лес, все это показуха и амбиции, мучают животное.

Писатель Тендряков о чем-то грустно задумался, на льва глядя, с женой, тещей и дочерью поодаль.

Маленькие косенькие внуки директора Института марксизма-ленинизма академика Обичкина тоже держатся подальше, а то мало ли что на уме у зверюги.

Это семьдесят пятый или семьдесят шестой годы, когда всплыла семья Берберовых из Баку, приютившая в квартире льва. И писатель Юрий Яковлев тут же стал про них писать, снимать фильмы. На съемках льва Кинга застрелил милиционер, бывший «не в теме».

А нас с мамой на фотографии нет. Это в августе было, а в августе мы всегда уезжали в Прибалтику, на море.