– А разве у всего на свете есть причины? Разве не бывает так, что люди просто хотят и делают? Только не надо мне сейчас петь про ответственность, что я должен был понимать, что ты можешь влюбиться. Я же не говорю, что я холодная глыба без чувств. Кстати, будь я именно таким – я бы поимел тебя еще в первый день. – В. взял пример с Кати, подошел к бару и налил себе бокал рома со льдом.

– Тогда я уже ничего не понимаю. – Кати вышла на задний двор и присела на ступеньки крыльца. – Но ты же меня ревнуешь.

– Ревную, и это неправильно. Но я же – мужчина. – В. последовал за ней и присел рядом. Он обнял Кати и еще несколько раз поцеловал в висок.

– Вот! Ты опять это делаешь! – Кати встрепенулась. И как будто взвизгнула, выпустив эмоции на волю.

– Да что именно я делаю?

– Ты допускаешь нежность. Притягиваешь к себе. А потом разворачиваешься и уходишь! Вот так каждый раз.

– Но я не разворачиваюсь и не ухожу. Я сижу тут рядом.

– Посмотрим, на сколько тебя хватит. – Кати готова была расплакаться, но глотала слезы с обидой залпом. А в мыслях крутилось только одно: «Он меня не любит. Когда мужчина любит женщину – он сделает все, чтобы быть с ней рядом. Но он же рядом… Как просто человек… Но не как мужчина…»

– Ну зачем ты решила сейчас все это поднимать со дна и выяснять? Ты выдернула нас из спокойного добродушного мира без сложностей и упреков. Мы наслаждались тем, что было, и не требовали ничего взамен. – В. хотелось вернуть события во вчерашнее русло – до этого разговора, когда все казалось ясным, четким, как ровная геометрическая фигура на экзаменационном чертеже. Да… Ясным… Но ясным лишь для него.

– А не ты ли меня учил, что, когда оторвал мухе одно крыло, гуманнее ее добить. Помнишь, мы с тобой возвращались в Москву – и уже здесь, на Вишняковском шоссе, машина перед нами сбила пса, такого черного и мохнатого… с висящими ушками… – В кризисных ситуациях в голове Кати всплывали все незалеченные раны от впечатлений юности. Вся жестокость жизни наполняла ее до верха и яростным порывом вырывалась на окружающих.

– Ты даже запомнила, какие у него были уши… Зачем? – В. терпеть не мог жалостливых разговоров о несправедливости мира.

– Так вот, помнишь, когда его сбили и я кричала: «Давай остановимся и отвезем в больницу», он же еще визжал тогда… Что ты сказал? Ты сказал, что гуманнее его добить и что он все равно умрет по дороге у меня на руках.

– Ты же понимаешь, что я просто не хотел, чтобы потом ты две недели ревела и винила себя. – В. начинал раздражать тот факт, что Кати в силу возраста не понимала банальных жизненных истин.

– Но я и так винила, что мы не остановились. И вот сейчас я следую твоему совету. Я пытаюсь добить свои сбитые чувства, лежащие и визжащие на обочине. Расставить точки, стереть вопросы и дать возможность себе найти счастье. Если рядом с тобой его для меня нет.

– Но я тебя не держу.

– Нет, ты держишь! – Кати настаивала на своем и отказывалась прислушаться к В. – жажда противоречий и затухающая надежда на любовь давали о себе знать.

– Ты просто сама до этого момента не искала поводов уйти.

Кати встала с крыльца и направилась в дальнюю часть дома, где было темно и не проявлялись, как на негативе, слезы. Она заметила, насколько опрятно и чисто было прибрано в доме, как будто черти вылизывали. Часы били полночь. И больно били.

– Ты куда? – спросил В., с одной стороны, понимающий этот спонтанный молчаливый уход, он же сам его спровоцировал, с другой – не ожидавший, что это произойдет именно в эту минуту. Он не хотел ее отпускать, но еще больше не хотел давать поводов остаться.

– В старый бабушкин дом, в Никольское, зализывать раны.

– Но ты уже выпила. Не надо за руль, случится что – оба будем жалеть. Собаку черную не заметишь… – Потом всю жизнь винить себя будешь, что уехала.

– Ты снова играешь реквием. По самым больным точкам и нотам.

– Давай закажем такси, – настаивал В.

– Нет! – Кати отпиралась как могла. – Они до утра будут ехать.

– Давай ты ляжешь у меня в комнате, я на диване или в гостевой, а завтра спокойно поедешь домой, когда проспишься.

– Спать с тобой в одном доме?

– Тебе не привыкать. Пойдем я тебя уложу.

– Что за абсурд! – изрекла Кати, но согласилась.

Кати не плакала, когда ее бросил отец. Мать все удивлялась, куда она спрятала эти слезы и переживания, в какой ларь или сундук заперла, какой кружевной шалью прикрыла. Кати нашла свой концентрат горечи и слез, когда забралась в одной из футболок В. под плотное тяжелое одеяло. Открыв настежь окна, она вглядывалась, как глаз бередят первые бордовые всполохи рассвета, и ждала, что кровавые нити начнут прошивать небо как лоскутное одеяло. На место синего вдруг придут желтовато-розоватые пятна, которые потом отвоюют у ночи всю сферу над головой, наступит утро и станет легче.

Комары, павлиноглазки, летучие мыши, о которых судачили соседи, стрекотание и цокот с заднего двора не вызывали в Кати никаких переживаний и рефлексий – она вообще уже ничего не боялась, крепко вцепилась во взбитую накрахмаленную подушку и училась беззвучно рыдать, не шмыгая носом.

Подушка пахла В. – мужчиной, которого Кати будет искать в появляющихся в ее жизни случайных и незначительных, его будет пытаться сделать из всех, кто по молодости и неопытности влюбится в нее, запах этой подушки она будет искать в лифте и поездах, его голос будет выслушивать в каждой толпе и, засыпая, представлять, как В., похрапывая, мог бы лежать рядом. Она поместила его как фантасмагорию в цитадель памяти, положила образ в коробку от обуви, прикрыв фамильным кружевным платком, повесила в мыслях на распятие, назвала звезды и города в его часть, во снах решила бродить по запустелым переулкам и высматривать на табличках знакомые имена. Почему бы ей в ее же выдуманном мире не назвать в честь своего кумира пару улиц и не накропать каллиграфическим почерком на гранитном камне: «Здесь жил В.». Придумала, домыслила, сохранила образ любимого в сердце, увесила камнем, пошла ко дну, а все потому, что, увы, спасение себя от этого образа Кати оставила на потом…

Ну почему она не могла родиться на десять лет раньше и встретить его молодого и бедного?! Она бы полюбила его любого – драного, пьяного, голодного, в армейской форме или спортивном костюме, стреляющим деньги по салтыковским ларькам.

В. лежал в плотно зашторенной гостевой комнате и в мыслях перебирал старые фотографии, перелистывал одну за другой, вспоминал свою семью. В. был из тех людей, кого сразу именовали циничным и малодушным: если пробивал чей-то судный час и тот покидал бренный мир, В. удалял телефонный номер, вычеркивал из ежедневника день рождения и начисто закрывал этого человека в мыслях. Как считал сам, давал умершим покой.

Когда-то В. был женат на стенографистке Оленьке, она работала в Басманном суде, ездила на электричке, любила играть в «Эрудит» и часто замирала возле часов Якова Брюса на Старой Басманной, в перерыве звонила домой, спрашивала, как сын Никита, как уроки сделал, сердилась, хмуря лоб, потом сразу потирала его и улыбалась своему страху морщин. В. часто просил Оленьку уволиться и родить дочь, та отнекивалась, отбрыкивалась: «С меня хватило одного декрета. Давай лучше на море!» О загранице речи тогда не шло, да и Оленька была условно выездная, сошлись на Батуми. В. выкупил им целое купе, посадил в поезд, расположил чемоданы на верхних полках, заставил проверить деньги, аптечку, поцеловать только Оленьку забыл. Проводник ходил и ругался, выгонял провожающих чуть ли не ссаными тряпками, а В. был уверен, что подъедет спустя неделю и все наверстает, а пока поработает вдали от детских криков, выпьет коньяка с братвой, в сауну наведается, Милене с Первого Просека позвонит, давно же не виделись. И поезд сошел с рельс… Жены и сына не стало.

В. пил почти год. Не водку, не пиво – а просто все, что попадалось на глаза, захаживала Милена, приносила горячую еду, завернутую в детское одеяло, чтобы не остыла, рыдала, молилась, била кулаками по стене, просила одуматься. Когда в белой горячке В. начал выкидывать фотографии жены и сына, спрятала несколько под пальто и в нагрудный карман, вынесла тайком и зареклась отдать будущим детям В. Чтобы помнили.