— Да. Глянцевым открыткам самое место на чердаке.

Это в самый последний раз, больше никаких семейных интервью, никаких фотографий — заверяем мы друг друга. Новая жизнь, новая квартира, новая физиономия.

5 февраля

Завтра в Польшу. Впервые я запаздываю с версткой… падаю на кровать. Я теперь не одна, спрячусь от издателя за свой живот. Гретковская минус живот равняется добросовестности и дисциплинированности. Гретковская плюс живот… ха-ха-ха… равняется синусоиде.

Минус семнадцать. Я провела здесь три теплые зимы. Вяло-влажные, тягучие — с ноября до конца апреля. В этом году зима от мороза съежилась до нескольких трескучих, заиндевевших дней. За окном скользят по тротуару застывшие от ветра прохожие. Механические фигурки из рождественских яслей. Малгося тащит меня гулять. Путешествие на полюс.

6 февраля

Петр засыпает в тот момент, когда самолет кружит над аэродромом. Давление со свистом выходит через уши. Петушок съеживается на кресле, словно сдувшийся мячик. Бужу его:

— Что тебе снилось?

— Ничего. Совершенно ничего.

С воздуха видим на опушке Кабатского Леса свой новый дом. Самые зеленые крыши во всей округе. С аэродрома — в банк, подписывать бумаги на получение кредита. Прямо герои социально-психологического романа прошлого столетия: ипотека, залог. Об этом мы читали в «Кукле», но чтобы на собственной шкуре… Спрашиваю банкира, чем отличается ипотека от ипотечной собственности — в школе мы это не проходили. Согласно обязательному списку литературы, анализировали описания природы и соответствующие им настроения персонажей. А теперь нам предстоит подписать самый настоящий вексель эпохи Вокульского [104].

Выходим с кредитом на одну четверть жилья. Не знаю, богаче ли мы стали на сумму займа или беднее — на его выплату.

Едем в мой банк — переводить деньги на счет жилищного кооператива. Сделать это, находясь в Швеции, проще, чем с соседней варшавской улицы. Счет у меня долларовый, и кооператив продает квартиры за доллары («редкий случай» сочетаемости валют). К сожалению, в Польше не разрешены межбанковские долларовые операции. Мне придется продать доллары своему банку за злотые, затем за эти злотые жилищный банк продаст мне доллары. Конечно, придется еще доплачивать, поскольку курс валют разный. Я мечусь между двумя банками вслед за своими деньгами, словно погонщик верблюдов. Мой караван уже тронулся в путь, но пока он доберется до цели, цена на верблюдов упадет… О, они уже прибыли, вот их переоценивают, покупают, перепродают… Поля ведет себя тихо. Откуда она знает, что я занята с чиновниками и лучше мне не мешать?

Студия «Городка» в состоянии эйфории. Тридцать седьмая серия достигла рейтинга «Миллионеров». Может, закажут нам продолжение?

Мы остановились в отеле «Собески». Тесный номер с маленьким баром, роскошной ванной и стеной со следами грязных ботинок. Похоже на номер-люкс, который пинали ногами. Иду за покупками. Если бы я «беременела» в Польше, прибавила бы килограмм двадцать: свежий хлеб, пирожные, эклеры. В Швеции у меня нет возможности себя баловать, там я удовлетворяю голод, а не вкус.

У входа в «Собески» ищу киоск — мы забыли зубную пасту. Перехожу на другую сторону и оказываюсь у вокзала «Охота». Незапатентованная машина времени. Пятидесятые это годы или шестидесятые? Бардак, превращающий любой цвет в просто грязный. На лотках пластмассовые Христосики и русское мыло. Темно от грязи. Непонятно, кто ждет поезда, а кто продает. Нищета перемешивает людей, отпечатываясь на их серых лицах единой тусклой гримасой. Голем, слепленный из грязи и мусора. Оживляемый электрической искрой проезжающего поезда. Рядом с этим тоскливые декорации к «Шаманке» — там, где героиня бредет по вокзалу, — просто Висконти.

Играю с Полей в прятки. Обнаружив свободное местечко, она вытягивает то ли ручку, то ли ножку (я не различаю, где что). Я почесываю то, что она выставляет. Ручка-ножка моментально втягивается обратно, словно улиткины рожки. Я глажу в другом месте, ожидая появления шаловливого холмика. Почесываю — Поля снова прячется.

Она так близко, а я не могу себе представить, что она существует.

7 февраля

Полчаса на разговор с издателем, договорились встретиться в отеле. В десять — фотосеанс на Бураковской. Издатель опаздывает на пятнадцать минут. Мы торгуемся по поводу прав на книжное издание «Городка». Спектакль почище, чем покупка ковра на марокканском рынке. Издатель вытаскивает счета, демонстрируя, что неминуемо обанкротится, если вложит деньги в «Городок». Охи, вздохи… Мы с Петушком переглядываемся и задаем себе один и тот же вопрос, от которого базарный торг теряет всякий смысл:

— А он нам нужен, этот ковер? — Поднимаемся. Сделать из сериала книгу — затея издателя, не наша.

Наш восточный Шекспир не уходит за кулисы, это было бы слишком банально. Приходится возвращаться, торговаться дальше. Издатель подумает и позвонит через несколько дней.

Верю в Господа Бога, в скрытое от наших глаз. Но не верю зеркалу: опухшие глаза, одутловатые щеки, превращенные макияжем в более-менее приличное лицо. В студии зажигается свет. Из опухшей развалины появляется Женщина. Вылепленная из глины, но не из бурой, а из каолиновой, косметической, а еще — из растертой пудры и румян. Прозрачное платье приоткрывает округлости. Я позирую в черном белье. Ослепленная лампами, вижу за спиной у фотографа Петушка — он присматривает, «чтобы меня не обидели», то есть не слишком накрасили губы, не размазали тушь. Мне хочется заниматься с ним любовью (из-за его взгляда?). Затащить его в ванну.

— Очень хорошо! — восклицает фотограф, обнаружив наконец на моем кукольном разглаженном лице искру желания.

Пауза, можно поправить прическу. Я рассказываю Петушку о своих мыслях. Разумеется, это нереально, в сортир слишком длинная очередь.

— Тебе достаточно объектива, длинного фаллического объектива с вагиноподобным отверстием линзы.

— Нет, не в этом дело. Я полуобнажена, мы глядим друг на друга, а дотронуться не можем… это, наверное, и есть желание.

— Это фотораспутство, солнышко.

В студию вбегает песик фотографа. Аккуратно усаживается на месте модели. Кокетничает, посматривая на нацеленные фотоаппараты.

— Не удивляйтесь, он это обожает. — Фотограф стаскивает псину со сцены. — Суня, ко мне!

— Суня — реинкарнация фотомодели — размышляю я вслух.

— Это невозможно. Модели еще не обзавелись реинкарнациями. Это новое изобретение, и души у них еще новые. Во втором или третьем воплощении такой нарциссизм уже немыслим, — возражает Петушок.

Стилистка скалывает пряжкой мое слишком просторное платье. И вдруг — раз! Швы перемещаются на живот, подскакивают.

— Петр! Смотри, она двигается! — кричу я. Впервые Поля так озорничает. Растягивает платье, сдвигает застежку. Под брюками или одеялом она не показывала, на что способна.

Сестра Петра устроила нам комнату в ассистентской гостинице на Служевце [105]. Польская интеллигенция, обитающая в бетонных клетках. Замурованная современными офисными зданиями. Последняя ниша тоненького четырехпроцентного слоя интеллигенции, наросшего на недоученном тельце народа.

В девять сдаюсь и укладываюсь спать. Приезжает Беата — я воскресаю. Едем в кино на «Де Сада». У Отейя всегда есть в запасе маска человека, как у Гайоса или Кодрата [106]. В ней он способен сыграть кого угодно.