— Они все очень подозрительны, правда? — поделился своими мыслями Йоссарян.

— Почему это? — спросила она.

На газеты, двух сенаторов, конгрессмена и Белый Дом это не произвело впечатления. Йоссарян своими глазами видел изменения в последней версии досье капеллана, составленного по Закону о свободе информации; вся информация о нем — кроме определенных и неопределенных артиклей — теперь была вымарана. Номер социального страхования отсутствовал, и в досье осталась только копия написанного каракулями личного солдатского письма, датированного августом 1944 года; в письме было вымарано все, кроме обращения «Дорогая Мэри», а в конце оставалась только приписка цензора, которым был капеллан Таппман: «Тоскую по тебе ужасно! А. Т. Таппман, капеллан армии Соединенных Штатов». Йоссаряну показалось, что послание написано его почерком, но он не помнил, писал ли его. Он ничего не сказал Карен Таппман, потому что боялся расстроить ее сообщением о женщине по имени Мэри из прошлой жизни капеллана.

Согласно психологическому стереотипу, составленному ФБР, капеллан соответствовал модели того типа проповедника, который может убежать с другой женщиной, и в бюро возобладала эмпирическая версия, что женщина, с которой он убежал, была органисткой в его церкви.

Миссис Таппман вовсе не была убеждена в этом, потому что в церкви не было органистки, а у ее мужа со времени его ухода на пенсию не было ни церкви, ни прихожан.

Лишь в самом конце обеда Йоссарян преподнес ей новость, которую узнал от Гэффни, разговаривая с ним по телефону во время полета над озером Мичиган. По ее просьбе они обедали рано и смогли сэкономить три доллара, получив скидку как ранние пташки. Для Йоссаряна это было в новинку. Еще одну скидку они получили как пожилые граждане, при этом от них даже не потребовали никаких удостоверений. Это для него тоже было в новинку. Десерт он заказал только потому, что она сделала это первой.

— Не хочу вас тревожить, миссис Таппман, — сказал он, когда они заканчивали есть, — но они еще думают, что, возможно, это (это слово далось ему не сразу) «чудо».

— Чудо? Почему это может встревожить меня?

— Некоторых людей это уже встревожило.

— Значит, в этом действительно может быть что-то тревожное. Кто это будет решать?

— Мы об этом никогда не узнаем.

— Но ведь они должны знать, что делают.

— Ну, я в этом не очень уверен.

— У них есть право удерживать его, да?

— Нет, у них нет такого права.

— Тогда почему мы ничего не можем сделать?

— У нас нет на это права.

— Не понимаю.

— Миссис Таппман, люди, наделенные властью, имеют право делать все, что мы не можем предотвратить. Эта та самая уловка, о которой мы с Альбертом узнали в армии. Именно это и происходит теперь.

— Тогда у нас не очень много надежды, да?

— Мы можем надеяться на чудо, на то, что они решат, что это чудо. Тогда им, может быть, придется выпустить его. Существует и вероятность того, что они могут назвать это, — он снова запнулся в нерешительности, — естественной эволюционной мутацией.

— Потому что из него выходит тяжелая вода? Из моего Альберта?

— Трудность применения теории чуда к данному случаю состоит в еще одном психологическом стереотипе. Теперь чудеса почти всегда творит женщина, обитающая и теплом климате. Это, если вы мне позволите такую вольность, полногрудая женщина. Ваш муж просто не вписывается в эту модель.

— Неужели? — Это произнесенное с холодным достоинством слово прозвучало резким протестом. — Мистер Йоссарян, — продолжала она с выражением агрессивной уверенности на язвительном лице, — я хочу рассказать вам кое-что, о чем мы никогда никому не говорили, даже детям. Мой муж один раз уже был свидетелем чуда. Видения. Да. Это видение было ему в армии, и оно возвратило ему веру в тот самый момент, когда он был готов публично отречься от нее, заявить, что больше не может верить. Так-то вот.

Спустя мгновение, во время которого он со страхом думал, что рассердил ее, Йоссарян напитался мужеством от этого проявления воинственного духа.

— А почему он не хотел никому говорить об этом?

— Это видение было только ему, а не всем.

— Могу я передать эти сведения?

— Это было во время похорон на Пьяносе, — рассказывала она, — когда проходила заупокойная служба по юному Сэмми Зингеру, о котором мы недавно говорили.

— Это был не Зингер, миссис Таппман. Это был Сноуден.

— Я уверена, что он говорил о Зингере.

— Это не имеет значения, но я оказывал ему первую помощь. Пожалуйста, продолжайте.

— Так вот, он служил заупокойную по этому Зингеру и чувствовал, что не может найти слов. Он именно так это об этом и рассказывает. И тогда он взглянул на небеса, собираясь во всеуслышание объявить о том, что оставляет сан, отречься от веры в Господа, от религии, от справедливости, от морали, от сострадания, и вот, когда он уже готов был сделать это в присутствии других офицеров и солдат, смотревших на него, ему был дарован этот знак. Это было видение в образе человека. И этот человек сидел на дереве. Рядом с кладбищем. У него было скорбное лицо, он наблюдал за похоронной церемонией очень печальными глазами, и эти печальные глаза были устремлены на моего мужа.

— Миссис Таппман, — сказал Йоссарян, издав протяжный вздох и почувствовав камень на сердце. — Это был я.

— На дереве? — она издевательски выгнула брови. Такой взгляд он видел прежде у истинно верующих, у истинно верующих во что угодно, но ни у кого из них не было такой глубокой самоуверенности. — Это невозможно, — сообщила она ему с убежденностью едва ли не грубой. — Мистер Йоссарян, эта фигура была обнаженной.

Осторожно он спросил у нее:

— А ваш муж никогда вам не говорил, как это могло произойти?

— А как еще это могло произойти, мистер Йоссарян? Это несомненно был ангел.

— С крыльями?

— Вы сейчас богохульствуете. Крылья для чуда ему были не нужны. И вообще, зачем ангелу крылья? Мистер Йоссарян, я хочу, чтобы мой муж вернулся домой. Все остальное меня не интересует. — В голосе ее послышались слезы.

— Миссис Таппман, вы открыли мне глаза, — с жалостью и вновь разгоревшимся пылом сказал Йоссарян. Весь опыт его исполненной скептицизма жизни научил Йоссаряна тому, что убеждения, даже наивные убеждения, в конечном счете более продуктивны, чем пустота их полного отсутствия. — Я сделаю все, что в моих силах. Моя последняя надежда — в Вашингтоне, там, в Белом Доме, у меня есть человек, который кое-чем мне обязан.

— Пожалуйста, попросите его. Я хочу знать, что вы еще не оставили попыток.

— Я буду уговаривать, умолять его. По меньшей мере раз в день он имеет доступ к президенту.

— К гаденышу?

Когда она завезла его в мотель, было еще рано.

Возвращаясь из бара после трех двойных виски, он увидел на парковке красную «тойоту» из Нью-Йорка, в машине сидела уплетавшая что-то женщина, и когда он остановился, чтобы разглядеть ее, женщина включила дальний свет фар и машина умчалась прочь, и он, пьяненько рассмеявшись, понял, что и «тойота», и женщина, вероятно, привиделись ему.

Он лежал в кровати, переваривая шоколадку с орехами и баночную кока-колу из автомата у входа, и никак не мог уснуть после переживаний дня, а лень мешала ему заняться чтением исполненного скрытого смысла художественного творения, которое он снова взял с собой, надеясь выкроить для него время. Это было дешевое издание произведений Томаса Манна, называвшееся «Смерть в Венеции и семь других рассказов». В последнее время более легкое чтение оказывалось для него даже более тяжелым. Даже почитаемому им «Нью-Йоркеру» лишь изредка хватало сил привлечь его внимание. Сплетни печатались теперь о знаменитостях, которые были ему не знакомы, а награды Академии в большинстве своем присуждались фильмам, которых он не знал, и актерам, которых он не то что не видел, но о которых даже не слышал.

Он скучал без Мелиссы, но радовался тому, что оказался здесь один, или, как он утешал себя, используя более уклончивую формулировку, радовался тому, что он один, хотя и скучал без Мелиссы. Он отыскал станцию, передающую классическую музыку, и пришел в ужас, услышав, как немецкий хор Баха начинает исполнять отрывки из американской музыкальной комедии «Карусель». Он чуть не сломал свой средний палец, бросившись на ручку настройки. Со второй станцией ему повезло больше: ему попалось попурри, в котором передали детский хор из «La Boheme», ^[92]а потом детский хор из «Кармен». А после этого за все усиливающимся аккомпанементом помех от отдаленной грозы он различил звуки наковален из немецкого «Das Rheingold», ^[93]звуки, которые сопровождают богов, когда те спускаются в чрево земли, чтобы похитить золото у карликов и оплатить труд гигантов, построивших для них величественный новый дом — Вальхаллу; боги уже начали отступать от изначальных условий контракта, заключенного ими с гигантами. Гигантам была обещана богиня, дарующая вечную молодость, но им пришлось довольствоваться деньгами. Имея дело с богами, снова рассудил Йоссарян, чьи веки становились все тяжелее, плату всегда лучше брать авансом.