— Danke schön, Herr Rabinowitz. Danke Vielmals. ^[62]— Меня смутило то, что он дрожал мелкой дрожью и выходил, пятясь и кланяясь.

— Это было не смешно, Лю, мне было совсем не смешно, — сообщала она мне, застегиваясь.

— Я это делал вовсе не для смеха. — Я тоже чувствовал себя отвратительно.

— Тогда для чего же?

Я не знал, для чего.

К тому времени, когда он уезжал, я даже стал жалеть беднягу, оставил свои привычки и пожелал ему счастья, прежде чем его погрузили на пароход и отправили домой, что у них называлось репатриацией.

К тому времени я уже испытывал к нему сострадание. Он был слаб. Даже другие немцы сочли бы его слабым, а в его годы ему уже трудно было надеяться стать сильным. Он мне даже немного напоминал отца Сэмми, седоволосого, милого, тихого старичка, который летом, придя с работы, каждый день отправлялся поплавать в океане. Мать посылала Сэмми, его брата или сестру приглядеть за отцом и напомнить ему прийти домой к ужину. Нам с Сэмми повезло. У каждого из нас была старшая сестра, чтобы, когда придет время, заботиться о родителях. Отец Сэмми читал все еврейские газеты, и в его доме все любили слушать по радио классическую музыку. В библиотеке Кони-Айленда Сэмми непременно оставлял заявки на книги, переведенные на идиш, это были, главным образом, романы и, главным образом, русские. Он был человеком общительным. А мой отец — нет. Моя родня вообще почти не читала, а я все никак не мог найти для этого время. Сперва, когда Сэмми начал сочинять рассказы и юморески для журналов, он опробовал их на мне. Я никогда не знал, что ему сказать, и я рад, что он прекратил эти пробы.

У Сэмми была та старая фотография его отца в форме времен Первой мировой войны. На вас глядел забавный молодой человек, похожий на всех солдат того времени, в каске, которая казалась слишком большой для его маленькой головы, с противогазом и флягой на поясе. Старый Джекоб Зингер приехал в эту страну, чтобы избежать армии в Европе, а здесь все равно попал под ружье. У него были добрые, со смешинкой глаза, и они смотрели в ваши. Сэмми не всегда смотрит вам в глаза. Когда мы еще были мальчишками и начали играть во всякие игры с поцелуями, нам пришлось объяснять Сэмми, что он должен смотреть прямо в глаза девчонке, которую держит и обнимает, а не косить куда-то вбок. Сэмми в свои шестьдесят восемь уже старше своего отца, который умер, не дожив до этих лет. А я уже знаю, что не проживу столько, сколько мой.

Мы с Сэмми жили в разных кварталах, и наши родители никогда не встречались. Никто в нашей семье никогда не приглашал гостей на ланч или обед, разве что родственников, которые жили в других местах и приезжали на выходной, чтобы провести денек на пляже.

Старик был не особо дружелюбен со всеми, кто не был членом семьи, а мои друзья, вроде Сэмми и Уинклера, чувствовали себя не совсем в своей тарелке, приходя ко мне, если старик был дома. Я был его любимчиком, и он рассчитывал, когда состарится, передать дело мне, чтобы под моим началом бизнес приносил пропитание ему, всем братьям и сестрам и их детям, которым оно было необходимо, потому что они не могли найти ничего другого. Рабиновицы были дружным семейством. А я лучше всех подходил для ведения дел с внешним миром, я был переговорщиком, шмейхлером, продавцом, шмуцером, общительным парнем, который обходил один за другим старые дома, чтобы подмаслить какого-нибудь бедолагу дворника, подбрасывающего уголек в топку подвальной котельной и выносящего мусорные бачки, вежливо спросить его, не он ли здесь «главный» или «управляющий». Я хотел бы поговорить с «джентльменом», который здесь командует, и объяснить ему, как мы бы могли помочь друг другу. Я оставлял ему визитку, какие Уинклер за полцены заказывал для меня у знакомого печатника, и пытался познакомиться с ним поближе, чтобы заполучить старые трубы и всякие старые причиндалы, вроде раковин, унитазов и ванн, сломанных паровых котлов и бойлеров, иногда еще до того, как они будут сломаны. Мы знали людей, которые могли починить что угодно. Если же что-то нельзя было починить, то мы продавали это как утиль. Мы с Клер сдерживали улыбки, когда наш отец как истинный оптимист обещал нам, что утиль будет всегда, что всегда найдется кто-нибудь, готовый заплатить, чтобы утиль этот вывезли, и кто-нибудь, готовый заплатить, чтобы его приобрести. После моего возвращения, когда он заводил разговор о деньгах, то обязательно делал это в присутствии нас обоих. Теперь, когда я вышел из детского возраста, он поднял мне жалованье до шестидесяти долларов в неделю, почти удвоив его. А когда мы поженились — до шестидесяти пяти. И конечно же, он не возражал против того, чтобы мы жили наверху, пока не сможем себе позволить приобрести что-нибудь свое.

— Слушай, Моррис, слушай меня хорошо, — сказал я ему, когда он закончил. У меня в банке было почти четыре тысячи долларов — мои карточные выигрыши и армейское жалованье. — У меня есть для тебя предложение повыгоднее. А со временем, может, и ты предложишь что-нибудь повыгоднее мне. Я целый год буду работать на тебя бесплатно. Но через год я сам решу, какое у меня будет жалованье. И сам скажу, где, когда и как я хочу работать.

— Бесплатно?

Его это устроило. Отсюда пошел и наш переезд через какое-то время на бывшую фабрику мышеловок в Орандж-Вэлли, штат Нью-Йорк, а потом из этого возникла идея продавать вторичные строительные материалы, сантехнику, бойлеры и обогреватели туда, где почти ничего не было, но спешно что-нибудь требовалось.

Клер водила машину лучше, чем все мы — она родилась на севере штата и права получила в шестнадцать, — и когда я был очень занят, гоняла грузовик туда-сюда по Бруклину. Она была крепкая и сметливая и, когда было нужно, за словом в карман не лезла, а еще она, ничего не обещая и не навлекая на себя неприятностей, умела пользоваться своей красотой, общаясь с полицейскими и слесарями-ремонтниками на заправках, если с машиной что-то случалось. Я до сих пор не могу без смеха вспоминать наше первое рекламное объявление в газете, составленное с помощью Сэмми:

РЕЖЕМ ТРУБЫ ПО СХЕМЕ В РАЗМЕР.

— Что это значит? — спросил он.

— То, что написано, — сказал я ему.

Эта строчка принесла нам такое увеличение и расширение бизнеса, на какое никто, кроме меня, и не рассчитывал.

Отсюда пошел и лесной склад, а потом и компания, поставляющая сантехнику, на что отец ссудил мне под хорошие проценты десять тысяч долларов. Он говорил, что его беспокоит наступающая старость. У него уже тряслась голова от небольшого удара, который с ним случился, но об этом никто, кроме него самого, не упоминал.

— Луи, поговори-ка со мной, скажи мне честно, — спрашивал он у меня. — Ты замечаешь, что у меня голова немного трясется и рука?

— Не, па, не больше, чем у меня.

Я помню, что когда моя мать совсем лишилась разума, она все еще причесывалась, мыла голову осветляющим шампунем и выщипывала волосы с лица. Теперь я сам знаю это желание — выглядеть наилучшим образом. И вот уже тридцать лет я стараюсь не показываться на глаза людям, пока снова не приду в форму и не буду выглядеть здоровым человеком.

— Ты хороший мальчик, Луи, — сказал он с напускным отвращением. — Ты врешь, как всегда, но я тебя все равно люблю.

Мы сняли дом в новом месте и родили двух детей, потом купили дом и родили третьего, а потом я построил дом на продажу и еще один, строил по очереди, сначала с партнерами, и дома продавались и приносили прибыль. Прибыль всегда была движущим мотивом. Я вдруг обнаружил, что обедаю и выпиваю с людьми, которые ходят на охоту, а голосуют в основном за республиканцев и в дни национальных праздников вывешивают флаг, считая, что таким образом служат стране. Они прикалывали себе желтые ленточки каждый раз, когда Белый Дом объявлял кому-нибудь войну, и корчили из себя героев, которые воюют на этой войне. Почему желтые, поддразнивал я их, это что, национальный цвет трусости? Но у них был отряд добровольной пожарной охраны, всегда оказывавшийся там, где он был нужен, и скорая медицинская помощь, которой мне пришлось воспользоваться, когда у меня вдруг во второй раз начался приступ тошн о ты, силы полностью покинули меня, а Клер запаниковала и быстро отправила меня в больницу. В тот раз меня снова перевели в манхеттенскую больницу к Деннису Тимеру, который опять поставил меня на ноги и отправил домой, когда я пришел в норму. Когда мы переехали, я вступил в Американский легион, чтобы обзавестись друзьями и чтобы было куда ходить. Они научили меня охотиться, и мне это понравилось, и мне нравились люди, с которыми я охотился, и я испытывал прекрасное чувство, когда попадал в цель. Они подбадривали меня всякий раз, когда я приносил гуся, а однажды подстрелил и оленя. Им пришлось освежевать его для меня. Я даже смотреть на это не мог. «Нет, это занятие для христиан», — говорил я, и мы все смеялись. Когда я брал с собой сына, то всегда с нами был кто-нибудь еще, чтобы заниматься этим. Сыну не очень нравилась охота, а скоро и я перестал ездить.