Йоссарян дружеским тоном продолжил:

— Скажите нам, где он должен находиться. Мы не собираемся убегать. Я не хочу никаких неприятностей. Мне нанять машину? Может, я слишком много говорю?

Майкл был удручен.

— Они даже не сказали мне о моем праве не отвечать на вопросы.

— Вероятно, они и не задавали вам никаких вопросов, — объяснил Макбрайд. — Разве задавали?

— И наручники ужасно жмут руки! Не эти. Настоящие наручники, черт побери. Это зверство.

— Томми, в чем он обвиняется? — спросил Макбрайд.

Макмагон повесил голову.

— Уклонение от оплаты проезда в метро.

— Что за бред, Томми? — с мольбой в голосе сказал Макбрайд.

— Где Гонсалес? — спросил у сержанта Макмагон.

— Это тот парень, который меня схватил.

Сержант покраснел.

— Он у выхода из метро, капитан. Выполняет план.

— Я знал, что у них есть этот сраный план.

— Майор, пусть ваш сын помолчит, пока мы не уладим это дело, — уныло попросил Макмагон.

— Томми, — сказал Макбрайд, — не мог бы ты вручить ему повестку и отпустить под подписку? Мы же знаем, что он явится.

— А что, ты думаешь, мы собирались делать, Ларри? — ответил Макмагон и обратился к Йоссаряну так, словно тот был его союзником. — Вы слышите, майор? Я — капитан, он когда-то был сержантом, а теперь учит меня, как я должен работать. Сэр, а вы действительно майор?

— Отставной, — признался Йоссарян. Из нескольких визиток, которые у него были с собой, он выбрал подходящую. — Моя визитка, капитан. И одна вам, мистер Макбрайд… Макбрайд, я верно сказал? На случай, если и я смогу быть вам полезен. Вас послал сам Господь.

— Возьмите мою, майор, — сказал Макбрайд и протянул вторую Майклу. — И одну вам, если еще раз попадете у нас в какую-нибудь историю.

Майкл дулся, когда они втроем, вместе с Макбрайдом, вышли из участка.

— Хорошо, что у меня до сих пор есть нянька, правда? — хмуро и задиристо бросил он Йоссаряну. Йоссарян пожал плечами. — Я чувствую себя как последний слабак.

— Ты все правильно делал, малыш, — вмешался Макбрайд; он фыркнул, потом рассмеялся погромче. — Вряд ли тебев наручниках удалось бы убедить нас в том, что ты нам руки-ноги переломаешь.

— Неужели это удалось мне? — испуганно сказал Йоссарян.

Макбрайд снова рассмеялся.

— Откуда такая достоверность? Такой напор, майор Йоссарян?

— Бога ради, называйте меня Йо-Йо, — шутливо сказал Йоссарян. — Вероятно, я забыл, сколько мне лет.

— Вот уж точно, — с упреком сказал Майкл. — Я испугался ужасно. А вы тут смеетесь. Но ты был высший класс, па, — сардонически продолжал он. — А я даже и кричать-то не умею. Когда меня остановил этот полицейский, у меня руки так тряслись, что он испугался, как бы меня не хватил удар, и чуть меня не отпустил.

— Мы все такие, когда пугаемся или сердимся. Я теряю разум и начинаю слишком много говорить.

— Я даже не мог назвать им свое имя так, чтобы они поверили. А с каких это пор ты стал майором?

— Посмотри мою визитку, — скромно усмехнулся Йоссарян и повернулся к Макбрайду. — Я был майором минуты полторы, — объяснил он. — Перед самым концом мне дали временное повышение, потому что не знали, что еще со мной делать. Потом меня отправили домой, вернули мне мое постоянное звание и демобилизовали честь по чести. У меня были медали, у меня были стрелочки, у меня даже было «Пурпурное сердце».

— Вы были ранены? — воскликнул Макбрайд.

— Да, и еще он был психом, — с гордостью ответил Майкл. — А еще он разгуливал голым.

— Вы разгуливали голым? — воскликнул Макбрайд.

— А его наградили медалью, — похвастался Майкл, который теперь вполне освоился. — Медалью за храбрость.

— Вы получили медаль за храбрость? — воскликнул Макбрайд.

— И не мог ее пришпилить.

— Потому что был голый?

— Так и был голый.

— И вас это не смущало? Они вам ничего не сделали?

— Он был психом.

— За что вы получили медаль, майор? Как вы получили «Пурпурное сердце»? Почему вы разгуливали голым?

— Прекратите вы называть меня майором, Макбрайд, — сказал Йоссарян, которому сейчас вовсе не хотелось говорить о фюзеляжном стрелке с Юга, убитом над Авиньоном, и о хвостовом стрелке, маленьком Сэме Зингере с Кони-Айленда, терявшем сознание всякий раз, когда, приходя в себя, он видел умирающего фюзеляжного стрелка и Йоссаряна, который изблевал весь свой летный костюм, накладывая повязки умирающему в тщетных усилиях спасти его. Иногда все это виделось ему в каком-то жутковато-комическом свете. Раненый стрелок страдал от боли и холода, а Йоссарян не мог ничего придумать, чтобы согреть его. Всякий раз, приходя в себя, Зингер видел Йоссаряна, занятого чем-то таким, от чего Сэм сразу же снова терял сознание: Йоссаряна либо рвало, либо он бинтовал мертвую плоть, либо орудовал ножницами. Смертельный холод пронизывал умирающего, который лежал на полу самолета в лучике средиземноморского солнца, Сэм Зингер все терял сознание, а Йоссарян стащил с себя всю одежду, потому что вид блевотины и крови на летном костюме вызывал у него новые позывы к рвоте и чувство тошнотворной уверенности в том, что он никогда больше не захочет надеть военную форму, никогда и ни за что, а когда они, наконец, приземлились, медики никак не могли решить, кому из них троих оказывать помощь в первую очередь. — Поговорим лучше о вас.

Теперь Йоссарян знал, что жена бросила Макбрайда, — от распиравшей ее злости, о существовании которой тот и не подозревал, она почти в один день превратилась в желчную фурию, — и с тех пор он жил один, потому что его дочь вместе со своим парнем переехала в Калифорнию, где работала физиотерапевтом. Неожиданный крах его брака стал для Макбрайда еще одной мучительной и неразрешимой загадкой этого мира, изобилующего разного рода жестокостями, объяснения которым он не мог найти. Бывшему сержанту полиции при Администрации нью-йоркского порта Ларри Макбрайду уже исполнилось пятьдесят, и у него было мальчишеское, пухлое лицо задумчивого серафима, переживающего трудные времена. Будучи полицейским, он никак не мог подавить в себе сочувствие, которое испытывал ко всем жертвам, встречавшимся на его пути, — даже теперь он не находил себе покоя, вспоминая об одноногой женщине, живущей в автовокзале, — и всегда после завершения уголовного дела он, помимо морального ущерба, оставлявшего ранящий след в его душе, начинал испытывать и сострадание к преступникам, какими бы злобными, жестокими, тупыми, какими бы закоренелыми в преступлениях они ни были. Он смотрел на них с жалостью, словно они были детьми. Когда подвернулась возможность уйти на полную пенсию и занять хорошо оплачиваемую административную должность в автобусном вокзале — в котором он в том или ином качестве стража порядка провел по существу всю свою рабочую жизнь, — он с радостью ухватился за нее.

Распад семьи, которая казалась Макбрайду вполне благополучной, был для него большим ударом, и поначалу ему думалось, что от этого удара он никогда не оправится. Теперь, когда Майкл был готов ждать, Йоссарян спрашивал себя, какую новинку собирался продемонстрировать ему Макбрайд.

— Вот вы мне и скажете, — загадочно ответил Макбрайд.

В прошлый раз он поделился с Йоссаряном планами о родильной камере; он собирался переоборудовать одну из двух расположенных в глубине запасных тюремных клеток в помещение для рожениц, которые обычно избавлялись от ненужных им младенцев, оставляя их на помойках и в туннелях или выбрасывая в корзины для отходов, мусорные бачки и дампстеры. Он за свой счет уже перевез туда из своей квартиры кой-какую мебель, в которой у него больше не было нужды. Йоссарян, слушая, кивал, втягивал щеки, а потом снова кивал. Он мог бы сказать Макбрайду, что эти младенцы никому не нужны и что всем наплевать и на этих матерей, которые, выбрасывая своих новорожденных, на самом-то деле лишь оказывают обществу услугу.

Вторую тюремную камеру, продолжал Макбрайд, он собирается переоборудовать в нечто вроде дневного педиатрического стационара для нескольких ребят, постоянно обитавших в автобусном вокзале; он хотел, чтобы у их матерей было безопасное, чистое место, где они могли бы оставлять своих отпрысков, пока сами выпрашивают милостыню, добывают наркотики, выпивку и еду; здесь же можно было бы принимать и убежавших из дома детей, которые мелькали в этом сердце города, пока не устанавливали крепких связей с подходящим торговцем наркотиками или сутенером.