И материнское чаянье было вознаграждено раньше, чем ожидалось. У Полюса прорезался бас, и не оставалось никаких сомнений в его выдающихся вокальных данных. Но случилось это в послеоктябрьском хаосе, в самом конце 1918 года. Нечего и говорить, что дело Олимпиады к этому времени окончательно рухнуло, перестало существовать. Оно переживало упадок с самого начала войны, хотя «Гордеевна» еще продолжала приносить внушительные доходы, и на имя Павла Чудотворцева исправно продолжала поступать пенсия от Орлякина, ухитрившегося-таки заранее уехать за границу (кажется, через Скандинавию). Но в 1917 года все предприятия Олимпиады встали окончательно еще до того, как они были формально национализированы. Пенсия от Орлякина тоже сразу же прекратилась. Впервые в жизни Олимпиада оказалась на полном иждивении у мужа. Конечно, Платон Демьянович был обеспечен не ахти как, но за лекции ему кое-что перепадало; шла речь об издании его трудов, и когда какой-то издатель ухитрился переиздать «Власть не от Бога», сразу стало заметно, что книга приобрела иное звучание, вернее, сохранила прежнее, крамольное, хотя власть переменилась и сама признавала, что она не от Бога. Но это сошло Чудотворцеву с рук, поскольку книга его все еще вписывалась в легенду о революционном 1905 годе, давая пищу слухам о том, что Чудотворцев – неофициальный идеолог большевизма, а теперь и в официальные метит, но, главное, это давало вполне осязаемую пищу самому Чудотворцеву и его семье. Лекции Платона Демьяновича были тогда совершенно аполитичны. Он читал все о том же Платоне, о гнозисе, о средневековых ересях, в частности, об альбигойцах, его слушателями были революционные солдаты и матросы, сознательные, а то и несознательные пролетарии, и все они слушали профессора с интересом, ощущая самую возможность его слушать как одно из своих завоеваний. За лекции Чудотворцеву перепадала все та же тогдашняя «пша» и вобла, но в таком количестве, что семью кормить он кое-как ухитрялся, читая по две, по три лекции в день (день включал в себя вечер и значительную часть ночи). Разумеется, Полюсу с его голосом требовалось не такое питание. Знаменитый московский преподаватель вокала Яков Семенович Бунин заверил Олимпиаду, что ближайшее будущее Полюса – Большой театр, а в дальнейшем, вероятно, «Ла Скала». Он давал уроки Полюсу теперь уже бесплатно, по своей тщательно разработанной системе, вовлекал юношу в поющий мир, щадя при этом его неокрепший голос. Полюс дневал и ночевал в обширной квартире своего наставника, благо квартира находилась в Мерзляковском переулке, неподалеку от квартиры Чудотворцевых. В квартире Якова Семеновича нашлась для Полюса еще одна наставница, впоследствии самая главная для него, уже тогда одарившая его своим любовно-бдительным присмотром. Это была дочь Якова Семеновича, подающая надежды пианистка Марианна. Воспитанная на легендах об Антоне Рубинштейне, с раннего детства воображающая себя наследницей его пианизма, она бредила «Демоном», в этом смысле истая преемница Нины Темрюковой и Натальи Темляковой, теперешней матери Евстолии. Марианна с детства концертировала, не успев повзрослеть, утомленная судьбой вундеркинда. Это была высоконькая, стройная девушка, уже привыкшая к длинным концертным платьям, но внешне выглядевшая моложе своих лет (Марианна была старше Полюса на два года, но казалось, что он в своей преждевременной мужественности старше нее). В быту Марианна одевалась небрежно (Яков Семенович давно овдовел, и Марианна не успела испытать материнского влияния). По мере того как Марианна становилась знаменитой, она переносила небрежность в одежде на концертную эстраду и под старость выступала чуть ли не в затрапезе. Ее девичья худоба как-то незаметно и довольно рано перешла в аскетическую худобу старицы, но и тогда она оставалась привлекательной для многих. Особенно поражали ее глаза, черные, но сияющие. Марианна рано начала седеть, и седина только подчеркивала смуглую бледность ее лица, все еще молодого. В юности Марианна была брюнетка, жгучая и потому светлая, если можно так выразиться: при лунном свете ее длинные косы, завязанные узлом (короткую стрижку она предпочла лишь под старость), начинали светиться золотистым отливом, который должен был кое-что напоминать Платону Демьяновичу, а если также и Полюсу, то в этом уже сказывалась наследственность не иначе как мистическая. С Полюсом она вела себя как старшая сестра, хотя, как было сказано, у Полюса были другие намерения в отношении Марианны. И она сама противилась этим намерениям с разной степенью решительности, что не могло не обнадеживать Полюса, в особенности когда вдруг в самый разгар антирелигиозных гонений, чуть ли не во время суда над патриархом Тихоном, Марианна крестилась.
В самом конце 1918 года или в самом начале 1919 года (старый и новый стиль тогда еще путались) Чудотворцев сидел в своей обширной холодной квартире наедине с Олимпиадой, как почти всегда теперь. Полюс был у Буниных. Он там действительно дневал и даже ночевал, так как занятия музыкой требовали времени, и Яков Семенович подчинил жизнь своего ученика особому режиму, да и представления о приличиях уже сдвинулись. Марианна уже тогда аккомпанировала Полюсу на уроках, как впоследствии в его немногих концертах. Яков Семенович не видел ничего дурного в сближении дочери с многообещающим певцом, да и в квартире они были не одни: кроме Якова Семеновича, там жила младшая сестра и старший брат Марианны, собиравшийся жениться, к тому же то и дело приезжали родственники из голодной промерзшей провинции, так что спать приходилось чуть ли не вповалку.
Платон Демьянович только что вернулся после лекции, и Олимпиада согрела на примусе пшенную кашу, которую запивали морковным чаем. Это было относительным благополучием в те времена. Олимпиада сильно кашляла, и Платон Демьянович уверял себя, что кашель у нее от дыма. Буржуйка немилосердно дымила, а Олимпиада не переносила дыма, предпочитая ночевать в комнате, совсем не топленной. Кашель мешал ей говорить, но в этот вечер она заговорила с мужем, преодолевая кашель, который все равно прерывал ее на каждом слове.
– Слушай, сказала она вдруг, – почему ты не уезжаешь с ней… (тут прорвался кашель и надолго прервал ее) к ней, – выговорила она наконец.
Охотно верю, что Платон Демьянович и впрямь не сразу понял, о ком идет речь. Олимпиада заговорила с ним об Аделаиде в первый раз, хотя не могла не знать о ней все эти годы. В тот вечер, давясь мучительным кашлем, Олимпиада предложила Платону Демьяновичу уехать с Аделаидой за границу при одном условии: он возьмет с собой Павлушу, чтобы тот стал тамвеликим певцом, как его дед.
– Увези ты его, Христа ради, – продолжала Олимпиада, – Чудотворцевым здесь житья не будет.
Платон Демьянович содрогнулся при этих словах, зловеще подтвержденных захлебывающимся кашлем Олимпиады. А Олимпиада настаивала на своем, сквозь кашель выдавливая из себя все новые, несомненно, заранее тщательно продуманные аргументы:
– Аделаида – великая балерина. Ее в Европе с распростертыми объятиями встретят. А с нею и тебя. Ты же… ты тоже… (кашель взрывался при каждом слове) ты же великий философ. Только не забудь, что сын твой – великий певец, как отец твой, дед его… (Чудотворцев не расслышал, сказала ли она «Демьян» или все-таки «Демон»). Уезжай, слышишь? Обещай мне…
Платон Демьянович был смущен… и поражен. Действительно, он давно не виделся с Аделаидой, что можно было объяснить перебоями с железнодорожным транспортом и необходимостью ради хлеба насущного читать по нескольку лекций в день. Но, честно говоря, он и раньше виделся с Аделаидой не так часто, как можно подумать. В конце концов, он был профессором Московского университета, хотя читал лекции и в Петербургском, и тогда ему случалось жить у Аделаиды по нескольку дней. И Аделаида приезжала в Москву частенько… тогда, но не теперь. Очевидно, Олимпиада даже не подозревала, какую трещину таила звездная буря после убийства Распутина. Это было нечто более горькое и постыдное, чем охлаждение, хотя о разрыве ни тот ни другая даже не заикались, лишь про себя чуть ли не радовались любому предлогу отложить очередное свидание, неизбежно напоминающее… его, о нем,как о нем ни молчи. Так что октябрьская смута была обоим даже на руку Но не говорить же обо всем этом Олимпиаде. А она продолжала свое, задыхаясь от кашля:
