Но зрение не позволяло Платону Демьяновичу слишком пристально вглядываться в газеты; он едва заглядывал в них и редчайшие книги заказывал иной раз ради одной-единственной цитаты. Он и своих-то писаний не перечитывал уже потому, что их у него изымали. Написанное в те годы Чудотворцев восстанавливал тридцать лет спустя, диктуя Клавдии книгу под шокирующим названием «Оправдание зла» (до сих пор из этой книги печатаются лишь отдельные фрагменты). Могу сказать одно: вряд ли эта книга сочинялась в шестидесятые годы заново. Принимая во внимание поразительную память Платона Демьяновича, я склонен считать, что в основном он действительно восстанавливал написанное в тюремной камере в тридцатые годы (с некоторыми неизбежными позднейшими комментариями). В последнее время у меня даже появилась возможность сравнивать (возможность, несколько проблематичная, так как фрагменты из подлинных тогдашних рукописей Чудотворцева предлагает мне не кто иной, как Всеволод Викентьевич Ярлов, якобы имеющий доступ к секретным архивам). Конечно, это не карандашные чудотворцевские подлинники: их, вероятно, теперь я и сам не разберу То, что мне приносит или присылает Ярлов, уже перепечатано ПРАКСом, готовящим будто бы рукопись Чудотворцева к изданию под прежним названием «Гений Сталина». Кстати, остается спорным, давал ли Чудотворцев своей рукописи такое название или с самого начала называл ее «Оправдание зла». Второй вариант названия представляется мне более обоснованным, так сказать, более чудотворцевским. Не секрет, что кое-кто из прошедших внутреннюю тюрьму на Лубянке, пытался потом писать апологии Сталина, причем иногда совершенно искренние, даже фанатические. Как правило, такие апологии не спасали от долгих лет заключения, а то и от расстрела. Когда Осип Мандельштам написал свое известное антисталинское стихотворение, Сталин распорядился изолировать, но сохранить его («…ведь он же мастер, мастер» – слово Сталина о Мандельштаме, откуда, возможно, происходит название булгаковского романа «Мастер и Маргарита»), впрочем, когда Мандельштам попытался написать оду Сталину, Сталин утратил к нему интерес и не препятствовал его дальнейшей лагерной судьбе с неизбежной гибелью.

Не знаю, насколько достоверны фрагменты, предоставленные мне Ярловым, хотя сомневаюсь, чтобы ПРАКС располагал фальсификаторами, способными с такой достоверностью подделать стиль Чудотворцева и, главное, его эрудицию, но, даже судя по этим фрагментам, то, что писал в тюрьме Чудотворцев, трудно признать апологией Сталина; пусть выражение «гений Сталина» в книге часто встречается и подробно анализируется, Чудотворцев нигде не пишет, что Сталин – гений. Выражение «гений Сталина» во многом противоположно этому ходячему идеологическому догмату Чудотворцев употребляет слово «гений» в древнем смысле как синоним слова «демон». Слово «гений» происходит от латинского «gens» («род») или от «gigno» («порождать»). Гений – это мужская сила, не совпадающая со своим носителем, но нападающая на него, обуревающая, движущая им. В этом смысле Джугашвили движим гением Сталина, причем гений – далеко не обязательно добрый гений, скорее напротив, как и демон (да и бывает ли стихия доброй или злой?). Свой гений есть не только у отдельного человека, но и у города или у державы. Так, по Чудотворцеву, гений Сталина в определенный период становится гением Третьего Рима. Чудотворцев даже позволяет себе по этому поводу цитировать Владимира Соловьева:

Как я слышал, мнения московских антропософов по поводу Сталина в тридцатые годы разделились. Одни считали Сталина воплощением древнего законодателя Ману (Ману – Наум, библейский пророк, сказавший: «Щит его героев красен…» (Наум, 2:3), другие, напротив, полагали, что в Сталине действует Ариман (товарищ Марина?). Естественно, Чудотворцеву ближе вторая точка зрения, хотя он и не разделяет ее полностью. Чудотворцев усматривает в жизни Сталина (Джугашвили) приверженность древнему манихейству, тайному мироощущению христианского Востока, и ссылается на слухи, будто из Духовной семинарии Иосиф Джугашвили был исключен вовсе не за увлечение марксизмом (кто тогда не увлекался марксизмом?), а за вхождение в некую мистическую, по всей вероятности, манихейскую секту; и самый марксизм истолковывается с тех пор гением Сталина как модификация манихейства. Великий вероучитель Мани видел в бытии вечное противоборство Света (Ахурамазда или Ормузд) и Тьмы (Ангро-Манью или Ариман). Ману, Наум, Мани – не одно ли и то же имя, а в имени Мани не прочитывается ли к тому же «аминь» («истина»)? Гений Сталина принимает сторону Аримана не потому, что он на стороне Аримана, а потому, что полагает: Аримана можно преодолеть лишь его собственной силой, усиливая ее до самоуничтожения. Гений Сталина руководствуется тайным принципом: зло преодолевается злом,что может пониматься как оправдание зла, к чему и сводится история по Чудотворцеву. Отсюда столь характерное для Сталина вполне манихейское противопоставление двух лагерей, социалистического и капиталистического, или двух миров (Света и Тьмы), ведущих между собой непримиримую войну. В отчетном докладе XVII съезду партии Сталин прямо говорил: «Вы помните, конечно, что эта война сплотила всех трудящихся нашей страны в единый лагерь самоотверженных бойцов, грудью защищавших свою рабоче-крестьянскую родину от внешних врагов» (Сталин И. Вопросы ленинизма. – М.: Партиздат ЦК ВКП(б), 1935. С. 547). Выражение «внешние враги» явно манихейского происхождения: тьма внешняя.

В тюремной книге Чудотворцева угадывается строгая композиция, как и в других его книгах. Это не разрозненные «Мысли», не «Опавшие листья». Но связь между отдельными фрагментами прослеживается с трудом. Допускаю, что память Чудотворцева удерживала изъятые фрагменты и сохраняла определенную последовательность между ними. Возможно, тогдашний гипотетический читатель Чудотворцева также видел эту последовательность, располагая всеми фрагментами по мере их поступления. Я лишен такой возможности, поскольку не читал всего, написанного Чудотворцевым в тюремных камерах. Фрагменты не датированы. Их соотношение для меня определяется лишь злобой дня, которой Чудотворцев уделяет внимание. Но злоба дня соотносится в книге с древним и вечным. Автор надолго уходит от нее, исследуя, скажем, мистический большевизм Платона. А, главное, такая книга обречена остаться незаконченной, как незакончено и «Оправдание зла», ее поздняя реставрация. «Оправдание зла» должно заканчиваться, как я полагаю, Страшным судом, выявляющим тщету зла.

Ибо конечный вывод из книги Чудотворцева все-таки такой. Когда зло преодолевается злом, лишь накапливается зло. Чудотворцев подмечает одно обстоятельство. Грехопадение не было лишь познанием зла. Это было познание добра и зла, как будто добро не познается, либо даже не существует без зла. Чудотворцев считает это диалектическим заблуждением, ибо добру и злу предшествует Благо, вмещающее всю полноту бытия, и грехопадение было отречением от Блага. Отсюда тщетность попытки преодолеть зло злом. Восстанавливаются внешние атрибуты мистического Царства, но не само Царство, так как Царства не бывает без Царя, а Царем стать невозможно. Гений Сталина все время ссылается на будущее, но будущего он лишен, как лишено будущего зло. Искание Царя ни к чему не приводит, ибо гений Сталина должен отречься от себя, чтобы найти Царя, а если гений Сталина отречется от себя, искание Царя прекратится, и не останется ничего, кроме перманентной революции, по Михаилу Верину Гений Сталина впадает в тщету несмотря на свои отдельные блестящие победы, которым Чудотворцев отдает должное и для которых даже кое-что рекомендует, хотя и в самых эффективных его рекомендациях я, по крайней мере, улавливаю сокрушительную чудотворцевскую иронию.

Вероятно, ее улавливал не только я. Тюремные писания Чудотворцева кого-то разочаровали, хотя заинтриговывали все равно. Над личностью мыслителя был поставлен зловещий эксперимент. Три года его заставляли только писать в пифагорейском безмолвии. (Пифагореец проводил в полном молчании пять лет, чтобы удостоиться посвящения.) За три года Чудотворцев не говорил практически ни с одним человеком (слова, которыми он обменивался с конвоирами и тюремными надзирателями, не в счет; если те что-то и говорили ему, то, как правило, ему не отвечали). Чудотворцев только писал и писал, писал непрерывно, не перечитывая написанного, но сколько бы он ни писал, а писал он, по существу, разные труды, объединенные общим названием, то ли «Гений Сталина», то ли «Оправдание зла», он все глубже затягивал своего читателя, кто бы он ни был, в свою проблематику. И над Чудотворцевым поставили другой эксперимент: изменили ему меру пресечения, что преследовало другие, более сложные цели.