Бог сидел на крыше и смотрел на людей сквозь увеличительное стекло. Богу не было равных – никто до него не забирался так высоко. Делениями на линзе он измерял величину душ прохожих. Но не размер определял людскую судьбу, а то, что сидящий на крыше был богом.

Под ногтями бог носил траур. За много веков после сотворения человека он так и не понял, почему людям нравятся игры в солдатики.

Сквозь увеличительное стекло он смотрел с крыши и видел внутренности земли, глубоко распаханной в душах людей. Под ногтями бога копился прах тех, кому пришли на смену другие.

В мире бога не было случайностей – таким он его сотворил. Сотворил случайно – на седьмой день после начала хаоса. У бога были глаза цвета сотворенного им неба.

Люди ходили под богом. Скучное для него занятие – сидеть на крыше, выковыривать ржавым гвоздем из-под ногтей прах, щурить глаз, сужать зрачок и сводить указательный палец с большим. Человек сотворен по подобию бога…

Размер души не имел значения. Большая и круглая с крыши видней. В большую и круглую целиться легче. Такая большая и круглая часто умещалась в маленьком теле. Богу было все равно, в кого целиться. Дети и собаки не знают, что ходят под богом. Поэтому они превращались в прах под его крышей. Казалось, все зависело от случайности, но в системе бога не было ничего случайного.

Маленькая с зернышко – в большом теле. Сузилась от страха. Дрожит, если смотреть через линзу, спускается вниз к пяткам, а пятки мнут распаханную землю, спотыкаются о чужой прах. Зачем ты сюда пришла?.. Бог замирает, его скулы твердеют. Душу расстрелять не трудно – нужно только прицелиться. Размер с зернышко ее не спасет. Кто целится лучше бога? Крыша, на которой он сидит, самая высокая. Зерно в этом мире перевелось, засохло, а богу нужно кормить птиц, сотворенных до человека. Птицы клюют прах из-под его ногтей. Чем больше праха, тем лучше. Все подчинено системе. Бог и сам любил поиграть в солдатики.

Солдатики никогда не переведутся в этом мире – так он устроен. Богу не сложно отливать их из расплавленных ржавых гвоздей. Так же легко, как целиться в большую и круглую. Птицы железом не подавятся – они клюют душу. С крыши бог смеялся над теми, кто верил в ее бессмертие.

У бога были привязанности. Когда он о них вспоминал, идущие под богом уносили свои души туда, где бог их не видел. Даже через увеличительное стекло. Воспоминания приходили внезапно, не подчиняясь системе. Бог был над ними не властен. Размер действительно не имел значения.

Богу было что вспомнить – он давно сидел на крыше. Бог снимал затекший палец с курка и тер им глаза. Редкие слезы до земли не долетали. Слишком высоко он сидел. Глаза слезились от праха из-под ногтя. Сердце снайпера оставалось спокойным. Когда-нибудь он остановится. Но не сам. Он любил убивать. Почему бы не любить, раз сам Бог убивает? А от мысли быть Богом не откажешься.

Люда надавила на дверь и давила, пока та не поддалась.

– Опять кирпичом заложили, – подумала вслух.

В открывшуюся узкую щель Чернуха забежала первой. Придерживая поднятый подол передника, Люда еще подтолкнула дверь плечом, расширяя проход, в который собака только что шмыгнула легко.

В нос ударил запах гнилой капусты, перекисшей земли, мышей, ржавых водопроводных труб. И запах погреба, хотя в этом доме погреба отродясь не было. Ноздри щипнул тонкий дымок, Люда вдохнула его, выбирая из прочих подвальных запахов, подумала: лепешки жарят. Чернуха уже трусила на запах. Люда прикрыла за собой дверь и снова заложила ее кирпичом. Кроме самих жильцов, сюда никто не ходил, но с кирпичом спокойней.

В темноте прошла через два отсека к третьему – подвал был поделен на отсеки. Налетела ногой на трубу, торчащую из земли, наступила на кучу мусора, что-то хрустнуло под ее ботинком. Знать бы, что им придется провести в этом подвале столько времени, очистили бы его от мусора, сделали бы хоть как-то пригодным для жизни. Но кто мог знать, что в один прекрасный день им, жильцам этого дома, придется оставить свои квартиры и спуститься сюда – под землю. Впрочем, прекрасным тот день не был.

Люда подобрала выше край передника, прижала к животу, чувствуя теплый комок.

– Потерпите, – сказала она комку. – Сейчас мамка вас освободит и найдет место помягче. Обождите чуток.

В этом городе, где Люда родилась тридцать пять лет назад в первом городском роддоме, по-русски говорили мало. А по-ихнему Люда не научилась. Бабка ее давным-давно приехала сюда из-под Рязани, привезла с собой слепую Людину мать и те старые русские словечки, которыми до сих пор пользовалась Люда, – обожди, малость, поди. Поди и в Рязани так уже не говорили, но Люде негде было обновлять запас русских слов, она говорила теми, что взяла от бабки.

Чернуха плясала у печки – приседала на задние лапы, приподнимала зад, виляла хвостом, и так получалось, что в движение приходила вся ее задняя часть.

– Честное слово, эта собака лепешек больше меня съедает, – сказал Пахрудин, бросая Чернухе кусок своей лепешки.

И хотя он сидел в отдалении от печки, попал лепешкой точно в Чернуху. Она подхватила брошенный кусок и проглотила его целиком, снова завиляла задом и благодарно посмотрела на Пахрудина.

– Все, иди, – сказал тот, как будто мог ее видеть из-под толстых черных стекол очков.

Чернуха послушно отошла и легла в проход между двумя рядами железных кроватей.

Здесь, в отсеке, находилось десять человек. Жена Пахрудина – Валя – в таких же очках сидела у печки. Побарабанив пальцами по лепешке, лежащей на сковороде, она подула на них и перевернула лепешку. Ни одна из лепешек не подгорела. Все подрумяненные, без черных опалин сгоревшего теста.

Люда почувствовала, как пустой желудок скукоживается в комок, а рот наполняется голодной слюной – в последний раз она ела вчера вечером. Уже несколько месяцев они питались одними лепешками – надоевшими лепешками. Запас муки почти весь вышел, а подниматься наверх было страшно. Но, видно, еще чуток – и придется.

– Возьми лепешку, – позвала ее Валентина.

Люда взяла самую верхнюю, горячую, подула на нее и пошла к своей кровати. Увидев в руках у хозяйки еду, Чернуха вскочила и снова завиляла задом, скуля на лепешку. Люда отломила кусок и бросила собаке. Чернуха, уже утолившая первый голод, зажала лепешку в передних лапах и принялась грызть ее, словно кость.

Люда вывалила ей под брюхо щенков. Они вцепились в ее обвислые сиськи.

– Вырастут, чем кормить будешь, а, Люда? – подал голос со своей кровати Нуник. Склонив седую тонкобородую голову, он прислушивался к визгу щенков. – Самим есть нечего…

Люда слышала слова Нуника, но ничего ему не ответила. Тяжело скрипнула кроватью. За месяцы, проведенные в подвале, она похудела, но двигалась грузно – не давали покоя тяжелые мысли о щенках, с тех самых пор, как Чернуха ощенилась.

И ругала же ее Люда последними словами. Падла такая, гулящая. Когда только успела? Люда припомнила, как раз или два отпускала Чернуху на водокачку. Сучка она и есть сучка. А ей теперь думать, чем щенков кормить, когда подрастут. Щенки растут скоро.

– У-у-у-у, – заукала Фатима в тот день, когда Люда принесла слепых щенков в общий отсек. – Брось их, пусть на улице сдохнут.

– Не сдохнут, – сказал Нуник. – У собак теперь еды больше, чем у людей.

Люда и тогда промолчала. Но все в ней потяжелело. Как будто камень лег сверху.

Запить лепешку было нечем, слюна смочила только первый кусок. На зубах скрипнул песок. Каждый день с верхних балок сыпались пыль и песок, они попадали в мешки с мукой.

Рука у нее не поднимется выбросить щенков. Люда посмотрела на свою правую руку, тяжело лежавшую на коленях. А может, выпустить их, когда подрастут, и пусть едят то, от чего жиреют все городские собаки?

«Бог дал, даст и чем прокормить», – нескладно подумала она, дожевывая последний кусок.