И что? «Здрасьте» — «Здрасьте». «Как красиво снег лежит на мандаринах!» «В зимнем море есть свой колорит!» Скукота!
И вдруг он мне говорит:
— У меня книжка вышла в Вильнюсе. Я бы хотел это отметить. Приходите сегодня вечером ко мне в номер. У меня — вино, фрукты, коньяк, хорошая музыка.
Но, как только я про вино с хорошей музыкой услышала, у меня внутри тут же звук стал такой тревожный нарастать, как в фильме Гайдая, когда Никулин чувствует, что чуждая неведомая сила приближается к его бриллиантовой руке.
— Спасибо большое, — вежливо сказала я. Но я хочу поработать.
И как он ни уламывал, я ему:
— Призвание превыше всего!
И что? Он там у себя в номере напился своего вина, может быть, даже и коньяка — вдогонку и, пьяный, стал на ночь глядя стучать ко мне в номер. Якобы хотел что‑то узнать или уточнить. Но тут опять появился этот звук, и я сказала ему:
— Уточняйте, пожалуйста, через дверь.
Но он, конечно, не стал ничего уточнять, а стал стучать кулаками и ломиться. Но дверь была крепкая, и он ничего не достиг.
Все на какое‑то время успокоилось, но, видимо, он, вернувшись в свой номер, добавил еще и полез через перегородку между лоджиями — со своей на мою. А у меня как раз дверь была чуть — чуть приоткрыта: я сижу, пишу стихи, морской воздух овевает меня, ночной ветерок. И вдруг — бац! — что‑то такое тяжелое прямо в мою лоджию — это он грузно перевалился, коленку зашиб, очки разбил.
Ух, я и перепугалась, и разозлилась, кинулась дверь в лоджию запирать. И — едва успела: он уже вскочил и принялся в нее колотить. Всей массой своей наваливается, дверь аж дрожит: она, в отличие от входной, крепкой, довольно хлипкой была, да еще и со стеклом.
«Ну, — думаю, — а как он стекло это выдавит, мне‑то чем защищаться?» Я хоть и крепкая была, и сильная, и румяная, и мне девятнадцать лет, а все‑таки мужик-то это больно здоровенный. И на улицу от него через другую дверь не убежишь в ночь — гам молодые грузинчики ходят но темноте, белками посверкивают:
— Эй, блондинка, пойдем — угощу!
Стала я по номеру шуровать — орудие какое-нибудь искать, палку, ничего более подходящего не нашла, чем вантус и вешалка. Встала я перед ним за стеклом — в одной руке этот вантус, в другой — вешалка с крючком, размахиваю ими воинственно, лицо делаю свирепое, глазами вращаю, зубы скалю, боевой клич испускаю. Видимо, это его впечатлило, и он обратно полез. А я слежу сквозь стекло, чтоб он уж полностью туда опрокинулся. Но он, видно, уже силы порастерял, нога у него раненая, очков нет, редкие волосики порастрепались на субтропическом ветерке, сам он в рубашке одной промерз в феврале‑то на лоджии, да хотя бы и в Гаграх, стоять: никак не может залезть. Но я строго слежу, и как только он в мою сторону бросает жалостливый взгляд и всей своей фигурой выражает пораженческую горесть, поднимаю свой вантус и поворачиваю в его сторону вешалки железный крючок.
В общем, на следующий день в столовой дома творчества он вообще не появлялся.
А еще через день мне старичок — художник, который нас познакомил, и говорит:
— Простите, но мне кажется, наш Витас (Витаутас) в вас влюбился. Вчера весь вечер только о вас и говорил — неизгладимое впечатление вы на него произвели.
Еще бы! Я живо представила себя, грозную, как полки со знаменами, с вантусом и вешалкой в обеих руках…
А еще через несколько дней мне был этот тайный голос, призывавший позвонить моему будущему мужу. А потом я уже была в Москве.
Нет, конечно, не все было так уж благостно, когда я, дрожа от ужаса, перешагнула порог его дома. Хотя мне очень тогда хотелось поговорить о чем‑нибудь интеллектуальном и высоком, соответствовавшем моим чувствам. Но я так боялась, — какая замечательная строчка есть у Вознесенского: «Не знал я, циник и паяц, что любовь — великая боязнь», — что взяла с собой для верности мою любимую, еще школьную, подругу.
— Расскажи ему, какие мы замечательные, веселые, — попросила я.
И мы вошли в дом. У него был в гостях молодой декадентский поэт, очень утонченного вида, который только что закончил книгу стихов «Запастерначье», и мы сели на кухне пить чай.
И тут моя прекрасная подруга принялась устраивать мою судьбу, странное вдохновенье осенило ее, и она стала красноречиво повествовать о таких историях, которые, мягко говоря, вовсе не обязательно было выкладывать моему будущему мужу, да еще при первом посещении. Ну, например, она вспомнила, как мы с ней на спор в девятом классе выпили в уборной Третьяковской галереи бутылку гамзы… И закусили ирисками «Золотой ключик». А потом вышли к народу в зал, и эти ириски вдруг у нас посыпались по всему полу.
Впрочем, поэту — декаденту эти истории очень понравились, и он бурно смеялся:
— Забавные такие девчонки!
И он даже приглашал нас к себе на академическую дачу, доставшуюся ему в наследство от его дедушки — академика:
— Ко мне туда и Димочка Сахаров приходит — сын этого, — и делал многозначительный жест рукой. Так что приезжайте, всегда приятно пообщаться со свободными людьми.
А вот на моего мужа рассказы моей подружки не произвели такого уж обольстительного впечатления — он сидел, вежливо изображая улыбку, и когда мы вышли из подъезда, моя подружка честно сказала мне:
— Ну что? Я очень тебя подвела?
— Ты погубила мне жизнь, — грустно ответила я. — Но я все равно буду тебя любить.
Боже мой, что же я ничего не могу придумать путного для Журнала! Лезут в голову какие‑то нелепые истории и вовсе не о том, а все какая‑то ерунда: «вино, хорошая музыка»…
Я выступала от бюро пропаганды художественной литературы в Парке культуры. Дело это было очень муторное: открытая эстрада, на скамейках — случайные люди, в основном старички — пенсионеры и одинокие мамаши с орущими детьми, а кроме того — просто проходной двор: все туда — сюда передвигаются, останавливаются, пьют пиво, прислушиваются, зевают, переговариваются и отходят.
Звук в микрофоне плывет, сам микрофон вдруг начинает гудеть. В принципе, это дело дохлое, никому не нужное, а для поэта — так даже и вредное. В довершение всего я была беременна на девятом месяце моим сыночком. И только перспектива получения семи рублей пятидесяти копеек толкнула меня на эту авантюру. К тому же Сьюзен, жена Питера Осноса, американского корреспондента в Москве, подарила мне набор одежд для беременных, и на каждой вещи было написано по — английски: «Наслаждайся своей беременностью», и я, в принципе, наслаждалась и щеголяла — настолько шикарными были эти широкие кружевные блузки, белые брючки с большой широкой резинкой на пузе и вольно ниспадающие длинные платья в мелкий цветочек.
Выступали мы на пару с довольно бездарным поэтом, хотя и красавчиком, Славой Л. Сойдя с эстрады и подписав у администраторши путевку с благоприятным отзывом, чтобы отвезти ее в бюро пропаганды, мы оба вздохнули с облегчением. И Слава Л., сладко поглядывая на меня, вдруг сказал значительно:
— А не махнуть ли нам сейчас ко мне? Посидим при свечах, у меня вино, хорошая музыка…
Я испыгующе вперилась в него: он что, издевается надо мной? Баба перед ним на сносях, старший годовалый ребенок дома с отцом остался — он это знает, я еще перед выступлением ему об этом сказала…
Но взор его зажегся зазывным огнем, и я поняла, что это он всерьез, живота моего под широченной вышитой блузой не заметил, а что дочка дома, ну так и что ж…
— Спасибо, конечно, — сказала я, — но у меня дела…
На следующий день я родила сыночка. А еще через пару недель я поехала получать гонорар за свое позорное выступление и встретила у кассы Славу Л.
— Как живешь? — спросил он.
— Хорошо, ответила я. — Вот, сынка родила, пока мы не виделись…
— Как сынка? У тебя же годовалая дочь.
— Ну, тогда была только дочь, а теперь еще и сынок. Скоро ему уже полмесяца будет.
