Что я искал? Меня интересовало то мимолетное переходное состояние, когда девушки, каждая в свое время, превращаются из подростков в женщин; когда их бедра и попки, ускользнув от угловатой неловкости и затверделости детства, уже приобретают нежную зрелость — знак перехода во взрослое состояние, а иногда и удивительную чистоту; когда двойная выпуклость спины обретает себя в точном изгибе, этот легкий овал, сквозь плотскую форму которого (но можно ли говорить в этом случае о плоти?) проглядывает не столько дух, сколько сама Красота, один из ее образов. Термин, который лучше всего отразит суть моего поиска, я позаимствую из музыки: гармония. Именно за ней я гнался, стараясь заключить время в форму, а иногда добивался той плотности на глянцевой бумаге, которую можно было бы назвать каплей вечности.

Так, постепенно, совершенствовались мои стремления и методы. С течением времени мой взгляд стал профессиональным, я научился видеть в модели будущую фотографию, начал распределять свои работы в неисчислимые папки и раскладывать их в строгом порядке; среди папок была предпоследняя — в ней лежало лишь несколько негативов, и последняя — пустая, предназначенная для того, чтобы заключить в себя идеальный образ, к которому я стремился, где-то в глубине сердца понимая, что невозможно воспринять глазами неуловимую Идею.

После подобного объяснения становится понятно, почему первые модели — а речь идет о состоявшихся, на мой вкус, слишком состоявшихся женщинах, — не оправдывали мои ожидания. Однако они позволили мне прокормить себя, потому что постепенно моя работа приобрела некоторую известность, несмотря на секретность и псевдоним, за которым я прятался. Я решился двигаться в сторону прибыльности и начал продавать некоторые из негативов, несомненно, впоследствии осчастливившие нескольких коллекционеров. Именно тогда через кого-то из них я познакомился с Джозефом фон Штернбергом, который был проездом в Вене (он родился в этом городе, но успел уехать из него перед войной 1914 года). Он побудил меня отправиться в Америку в 1923 году, где, по его утверждению, я с легкостью смогу найти себе женщину по вкусу (он потом часто смеялся над неожиданной двусмысленностью фразы).

Как-то она заявила мне:

— Мерседес говорит, что я должна сыграть Жанну д’Арк.

— Ошибка.

— Почему?

— Ты — богиня, но никак не святая.

— Я не шучу!

К сожалению, это было так. Не знаю, каким нелогичным путем они пришли от индуизма к христианскому богословию, но в то время все больше расцветала мода на Жанну д’Арк, которая выражалась в мужеподобности гардероба и изменении стиля прически. В какой-то момент, влекомые жаждой преображения, они исчезли на две недели, вновь отправились к океану, чтобы — как говорил Штернберг, который обожал придумывать каламбуры, особенно неприличные, — «гнать волну».

Вернувшись, она сказала мне, что они уезжали поработать над сценарием фильма о Жанне д’Арк, но результата не добились, хотя жили полной жизнью.

— Но что вы там делали?

Она надолго задумалась, потом ответила:

— Ничего… Ничего, о чем можно было бы рассказать. Нельзя же рассказать о песке и океане… Мы приходили на пляж в сумерках…

— Это уже достаточно необычно.

— Мы часами сидели там, ночью. Стояла такая тишина…

— Вместе с Мерседес?

— Почему ты ее так не любишь? Ты вообще никого не любишь.

— Я стараюсь мерить каждого его мерой. Не стоит обвинять меня, если перевешивает плохая сторона.

— Я люблю ее!

— Ты уверена?

— Абсолютно!

— А возможно, ты любишь то поклонение, которое она тебе выказывает? Аромат фимиама?

Она выразительно посмотрела на меня.

— Я знаю, что не особенно умна.

Моя правда была совершенно бесполезной, я винил себя за то, что искренность высказалась, не спросив у меня разрешения. Я сожалел о сказанном, а она, решив наказать меня, добавила:

— Мерседес не была в Швеции. Мы уезжаем.

И они уехали. Хроника Луэллы Парсонс тут же известила об этом весь мир. Штернберг разбудил меня ни свет ни заря:

— Не могу ждать. Ты только послушай, лучше б я никогда этого не видел! Послушай: «Она уехала, бросив своего гадкого маленького курносика…» Своего гадкого маленького курносика! Я в бешенстве!

— Это не Луэлла. Она на такое не способна.

— Она или другая — какая разница… Глаза б мои не глядели!

Они уехали. Вернулась она через два месяца. Разочарованная. Одинокая. Мерседес после долгого периода восхищения севером мечтала теперь лишь о Париже и поселилась там.

Ничего удивительного. Поначалу богам нравится аромат фимиама и поклонение жрецов, но со временем этот запах становится слишком сладким, и они начинают задаваться вопросом о причине священных воскурений. Что касается Мерседес, она пыталась (с помощью книг, духовных упражнений, девы-воительницы) создать образ, отвечающий ее фантазиям. И тоже была разочарована.

Однако студия «Метро-Голдвин-Майер» уже подготовила новую версию «Анны Карениной».

Леопольд никогда не жил на вилле. Порой я сталкивался с ним в достаточно неожиданных местах, в приемных, где все пространство заполнял его кудахтающий хохот. Его жесты были напыщенными, а взгляд пустым и сверкающим, как его большой Филадельфийский оркестр, в светской обстановке он способен был поцеловать даме руку. Обстоятельства вынудили меня считать его почти членом семьи.

Нужно отметить, что я не любил Леопольда. Я называю его так, поскольку для нее он стал Леопольдом с первой же встречи: «Нет, только не мэтр! Зовите меня Леопольдом. Но как вас называть, я пока не знаю», — и в этом был весь он, хотя при второй встрече его посетило озарение: «Я буду называть вас Козима [12], а вы зовите меня Рихард… Рихард, ну, вы же понимаете, Рихард Вагнер!»

На следующий же день Луэлла Парсонс поспешила известить публику о новой идиллии века: «Он ей в отцы годится, но, похоже, ей нравятся люди настолько старше ее. Они оба знамениты, и они знали, что встретятся…» Приторное повествование, смесь из реальных фактов, глупых рассуждений и грязных намеков (одним словом, обычная стилистика Луэллы) о голливудском романе Принца и Принцессы обратила взоры и камеры к тому, что называли их любовью.

Что же это было на самом деле? Она говорила: «Ты никогда не поймешь, он — настоящий мужчина!» И это действительно было так, включая все то, что подразумевает под собой данное выражение: эгоизм, маленькие подлости и искреннее преклонение. Думаю, он по-настоящему любил ее. Возможно, и она его, хотя трудно в этой истории отделить выдумку от действительности. Без сомнения, представляя встречу Рихарда и Козимы, он искренне считал себя Вагнером, а ее видел Козимой. Однако этот Вагнер существовал лишь в стенах той самой Вальхаллы [13], где было полно хлама и подделок, где Людовик II раздваивался в братьев Уорнер и где бродили, пошатываясь, пьяные божества: Гилберт или Бэрримор.

Они встретились на вечеринке у Аниты Лус [14], куда она отправилась только потому, что Анита очень настаивала, и откуда вернулась полная неиссякаемого вдохновения: как он красив! Эта белая грива, говорящие руки… Он так жалеет, что работает сейчас с Диной Дурбин [15](«хотя это довольно интересный опыт; ну да, забавно наблюдать, как функционирует ее крошечный пустой мозг; она постоянно называет меня мэтром и глупо блеет, видимо, из-за моего возраста»). Возраст он не скрывает, даже наоборот, кокетливо подчеркивает его, как писала Луэлла. Вглядит он прекрасно, был дважды женат, и вторая жена, все еще мадам Стоковская, преследует его по всему миру, а сам он еще не решил, заводить ли ему третью…

Она говорила: «Пожениться? Но супруги должны жить вместе, а как этого достичь, если я постоянно снимаюсь, а он дирижирует то тут, то там? К тому же мы оба знамениты, и никто из нас не согласится стать тенью другого». Распавшийся брак Джона Гилберта и Ины Клер глубоко задел ее, она любила Гилберта и обвиняла себя в том, что, сбежав от него, возможно, способствовала его падению (иногда она, случалось, винила во всем Марлен). «Но Леопольд настаивал, чтобы я приняла решение…»