Решить эту проблему было непросто, потому что в конечном счете его не устраивала ни та, ни другая. Ни старая, дореволюционная, ни новая, советская.
И поневоле пришлось ему создать СВОЮ. *
Работу над изданием этого своего многотомного (в 1991 году вышел двадцатый том) собрания сочинений Солженицын начал в 1977-м. Тогда же стал складываться и этот его языковедческий труд. В 1982-м, когда он счел его завершённым, к печати готовился десятый том Вермонтского собрания, и именно в этот десятый том он его и включил.
Полное название этого его сочинения было такое: «Некоторые грамматические соображения, примененные в этом собрании сочинений». И начиналось оно так:…
При печатании текстов нельзя было многажды не столкнуться с некоторыми неясностями и недостатками действующей русской орфографии и в иных случаях не предпринятьсамостоятельных шагов. Эти решения и объясняются здесь.
(Александр Солженицын. Собрание сочинений. Том десятый. Вермонт – Париж. 1983. Стр. 557)
Не только истинное назначение этого труда, но и форма его не могла уложиться в эти, так скромно им обозначенные, рамки. С первых же строк сразу бросается в глаза, чтопри всей видимой – показной – скромности, заявленной и в самом его заглавии («Некоторые соображения»), претензии у автора были большие.
Выразились они не только в содержании трактата, но и в его стилистике:…
Всякая дифференциация в языке, его способность различать – драгоценна, она есть сила и талант языка. Большевистские реформы и практика советских лет направлены против дифференциации, они стирали рельеф и различия русского языка…
При нивелировке языка значительное разрушение потерпел предложный падеж. Уже упомянуто, как он частично пострадал от отмены «ятя». В том же неосмысленном порыве всеобщего «упрощения» был срезан предложный падеж ещё одного обширного класса существительных – среднего рода с окончанием «ье», стали писать предложный в точности как именительный и винительный: в Поволжье, в платье (без всякой логики сохранив предложное «и» для случая полного окончания«ие»: в платии). Но нельзя объяснить разумно, зачем уравнивать три разных падежа, затруднять распознание, а предложный лишать его естественной формы:
в Заполярьи в многолюдьи на перекрестьи
в заседаньи в окруженьи в платьио здоровьи в окружьи в Поволжьи…
Этот случай предложного падежа имеет важное продолжение в смешении некоторых словообразований и наречий. Мы пишем:
вступил в противоречье(вин. п.)с чем
находится в противоречьи(предл. п.)с законами
в продолжение(вин. п.)этой книги будет написанов продолжении(предл. п.)многих веков…
Я нахожу неверной единообразную директиву писать во всех случаях: «вследствие» и «в течение» (когда речь идёт о времени), теряя разницу между направленностью и пребыванием. Нет основания столь непроходимо отличать течение времени от сходного ему течения реки и для времени запретить образование наречия от предложного падежа «в течении» – хотя именно этот смысл чаще всего и вкладывается, а навязывают редко здесь прилагаемый по смыслу винительный падеж. Напротив, «впоследствии» единообразно указывают нам в форме от предложного падежа, хотя и тут жива форма от винительного. (Там же. Стр. 561–562)
Это стиль не писательских рамышлений, каких в то время было много. Это язык ученого, лингвиста.
Один из самых яростных отрицателей нового русского правописания на вопрос: «Для чего нам нужна буква «ять»?» в запальчивости ответил: «Хотя бы для того, чтобы можно было отличить грамотного от неграмотного!»
Более весомого аргумента не нашел.
Солженицын их находит:…
Мгновенное и бесповоротное искоренение «ятя» из самой даже русской азбуки повело к затемнению некоторых корней слов, а значит, смысла и связи речи, затруднило беглое чтение. Например, перестали отличаться:
ъсть (кушать) и есть (быть)
ъли (кушали) и ели (деревья)
въдение (от выдать, знать) и ведение (от вести, направлять)
свъдение (о чём) и сведение (к чему)
тъ (местоимение) и -те (частица)
нъкогда (когда-то) и некогда (нет времени)
вообще нъ– как указатель неопределённости и не– как отрицательная приставка
лъчу (на крыльях) и лечу (рану)
смъло (храбро) и смело (спахнуло)
видън (издали) и виден (собою)
синъе (положительная степень) и синее (сравнительная)
пръние (гниение) и прение (препирательство)
въсти (новости) и вести (инфинитив)
рък (род. п.мн. ч.) и рек (сказал)
горъ (горно, в духовном смысле) и горе (беда) и многие другие пары. В большинстве случаев эта нивелировка привела к возникновению помешных омонимов, балласта языка. Утеряна и окраска пассивности глаголов с окончанием на -ъть».
Нивелировка опасно коснулась и падежей, лишая язык точности. Слились:
на море (вин. п.) и на моръ (предл. п.)
в сердце (вин. п.) и в сердцъ (предл. п.)
на поле (вин. п.) и на полъ (предл. п.) и т. д.
Большая часть всех этих потерь уже непоправима.
(Там же. Стр. 557–558)
Даже самые почтенные противники нового русского правописания (не из числа профессионалов-языковедов, конечно) отрицали его на эмоциональном уровне. Кто – руководствуясь своими политическими эмоциями, кто – эстетическими, эзотерическими:…
Язык наш запечатлевается в благолепных письменах: измышляют новое, на вид упрощённое, на деле же более затруднительное, – ибо менее отчётливое, как стёртая монета, – правописание, которым нарушается преемственно сложившаяся соразмерность и законченность его начертательных форм, отражающая верным зеркалом его морфологическое строение…
Что до эстетики, элементарное музыкальное чувство предписывает, например, сохранение твердого знака, для ознаменования иррационального полугласного звучания, подобного обертону или кратчайшей паузе, в словах нашего языка, ищущих лапидарной замкнутости, перенагруженных согласными звуками, часто даже кончающимся целыми гнездами согласных и потому нуждающихся в опоре немой полугласной буквы, коей несомненно принадлежит и некая фонетическая значимость…
Язык наш неразрывно сросся с глаголами церкви: мы хотели бы его обмирщить… Наши языковеды, конечно, вправе гордиться успешным решением чисто научной задачи, заключавшейся в выделении исконно русских составных частей нашего двуипостасного языка; но теоретическое различение элементов русских и церковно-славянских отнюдь не оправдывает произвольных новшеств, будто бы «в русском духе» и общего увлечения практическим провинциализмом, каким должно быть признано вожделение сузить великое вместилище нашей вселенской славы, обрусить – смешно сказать! – живую русскую речь. Им самим слишком ведомо, что, пока звучит она, будут звучать в ней родным, неотъемлемо-присущим ей звуком и когда-то напетые над её колыбелью далекие слова, как «рождение» и «воскресение», «власть» и «слава», «блаженство» и «сладость», «благодарность» и «надежда».
Нет, не может быть обмирщен в глубинах своих русский язык! И довольно народу, немотствующему про свое и лопочущему только что разобранное по складам чужое, довольно ему заговорить по-своему, по-русски, чтобы вспомнить и Мать сыру-Землю с её глубинною правдой, и Бога в вышних с Его законом.
(Вяч. Иванов Наш язык. Из глубины. Сборник статей о русской революции. Париж. 1967. Стр. 175–180)
Это рассуждение маститого поэта напомнило мне еврейский анекдот.
У бабушки спрашивают, почему она так горячо ратует за то, чтобы её только что родившемуся внуку сделали обрезание. Она отвечает: «Во-первых, это красиво…»
Солженицын, отрицая новую орфографию, не взывает ни к эстетике, ни к религии (хотя – мог бы). Вступая в спор с создателями и защитниками реформы, он говорит с ними НА ИХ ЯЗЫКЕ. Корифеям русского языкознания (А. А. Шахматову, А. И. Соболевскому и др.), создававшим новое русское правописание и освятившим его своим научным авторитетом,он даёт бой НА ИХ ТЕРРИТОРИИ.
Таких претензий не было даже у Корифея Всех Наук.
