Продолжать спор смысла не имело… Никита явно начинал какую-то иную – свою или, скорее, солженицынскую игру, и в ней мы уже не были соратниками и единомышленниками… А сама игра далеко выходила за пределы издательства и круга вещей, с ним связанных…
(Там же. Стр. 184–185)
В том, что условия этой новой игры (включая и получение субсидий из секретных фондов «стратегических служб») диктовались «вермонтским обкомом», не могло быть ни малейших сомнений. Да это особенно и не скрывалось….
В том же восьмидесятом необычайно усилилось влияние Вермонта на направленность и даже на сам отбор журнальных и издательских рукописей. ИМКА все круче забирала вправо, уходя от идеалов вселенских к ценностям национальным, а «советы» Александра Исаевича уже стали напоминать едва скрытую цензуру.
С этим, а по сути – все с тем же вопросом о независимости издательства связан и второй всплеск, переводивший обычный спор с Никитой в совершенно иную плоскость. Как-то раз, весной того года, сидя в гостиной дома в Villebon-sur-Yvette, я заметил, что ни Достоевский, ни Толстой, будучи великими писателями и постоянно публикуясь в «Отечественных записках», все-таки не определяли политики журнала, и что, двигаясь в нынешнем направлении, мы рискуем серьезно сузить и круг авторов, и круг читателей, сделавшись слишком ангажированными, причём в сторону совершенно очевидную и далеко не для всех приемлемую. И тут Никита буквально взорвался, необычайно резко и запальчиво ответив, что ангажированность – вовсе не порок, равно как и объективность – ещё не добродетель, а присутствовавший при разговоре его старший сын Данилка с отроческим простодушием спросил: «Ну, а если не Солженицын, то кто же тогда? Все равно лучше никого нет…» Никита, очень довольный вмешательством сына, его немедленно поддержал: «Да, кто же ещё? Назовите…» Мысль о том, что у ИМКИ своя традиция, свой путь, и лучше следовать ему, нежели становиться в кильватер кому угодно, в том числе и любому «великому», – даже не рассматривалась. По-видимому, окончательный выбор – и идейный, и материальный – был уже сделан…
Перспектива развития издательства обозначилась предельно чётко. Дело ещё не доходило до гротеска, как это случится несколькими годами позже, когда магазин, например, откажется принимать к распространению книгу Войновича «Москва, 2042» за слишком явную схожесть одного из героев романа с Александром Исаевичем. Но все шло к тому, и в одиночку изменить наметившуюся тенденцию я был не в силах, более того, ощущал ceбя уже вполне лишним элементом в этой новой, возникающей на моих глазах системе. Идеология её, равно как и солженицынское дидактическое понимание истории, были мне абсолютно чужды. Стремление сделать ИМКУ вполне независимым, стоящим на собственных ногах издательством – после подключения к «американскому денежному крану» выглядело смехотворным.
(Там же. Стр. 185–187)
Тут вроде получается некоторая неувязка.
Смена идеологии, значит, была определена подключением к «американскому денежному крану». А идеология, оплаченная этими американскими деньгами, быласолженицынская.
Почему? С какой стати?
Не может же быть, чтобы и американские спецслужбы, имеющие свои секретные фонды и ведающие их распределением, должны были подчиняться директивам, исходящим из «вермонтского обкома»?
Подчиняться, конечно, были не должны.
Но к исходящим оттудамнениям(была такая советская чиновничья формула: «ЕСТЬ МНЕНИЕ») прислушивались. И с ними считались. В решении не только идеологических, но даже и кадровых вопросов….
Помню, как в припадке ипохондрии Володя Максимов жаловался: на что уж, дескать, прекрасный человек и светоч демократии Андрей Дмитриевич Сахаров, а попробуй под него достать денег – никто ведь ни гроша не даст, а вот под Солженицына, при всем его национализме и антизападничестве, – сколько угодно. Почему?!! – Володя откровенно не понимал ситуации и до чёрных запоев страдал от несправедливости мира)…
По-видимому, самое время сказать несколько слов об упомянутом наступлении Вермонта на сложившуюся систему эмигрантских институций. Отношения с «третьей» эмиграцией у Александра Исаевича были достаточно сложными. Обвинив практически всех уехавших в дезертирстве и предав анафеме «демдвиж», Солженицын всячески подчеркивал свою неприязнь к самим принципам и идеям правозащитников, а тем более к идее свободы выезда из страны – что, естественно, не могло вызвать сочувствия в среде эмигрантов.
Соответственно воззрениям Александра Исаевича, следовало менять и всю систему контрпропаганды, построенной на совершенно чуждых ему началах. А для этого надо было прежде всего подчинить структуру, за неё ответственную, и затем решать «кадровые вопросы».
Насколько последняя идея претворилась в жизнь, судить не берусь, но в 1978–1981 годах Солженицыну действительно удалось поставить своих людей в немалой части русскихкультурных учреждений.
Ситуацию в ИМКЕ я уже описал. Начальником радиовещания на Восточную Европу был сделан Шекспир, а директором «Свободы» – Джордж Бейли. Наконец, Зинаиду Шаховскую, отправленную на пенсию, сменила Ирина Алексеевна Иловайская. Весной 79-го она приезжала из Вермонта в Париж знакомиться с редакцией, а осенью уже приступила к работе.
(Там же. Стр. 173–174)
Чтобы убрать с поста главного редактора не шибко влиятельной эмигрантской газеты Зинаиду Шаховскую и поставить на её место Ирину Иловайскую (до того работавшую его секретарём), довольно было магии имени Солженицына и его политической воли. Но чтобы поставить своих (пусть даже не своих, просто угодных ему) людей на должности директора радио «Свобода» и начальника радиовещания на Восточную Европу, одних только этих рычагов было недостаточно. Тут нужно было задействовать какие-то другие механизмы.
О том, что такие мехаизмы в его распоряжении были, весьма красноречиво свидетельствует такой факт, рассказанный тем же Аллоем.
Однажды случилось ему беседовать с известным американским советологом Ричардом Пайпсом о трудном положении, в котором он оказался (это было уже после того как он уволился из ИМКИ)….
Пайпс жил в собственном доме на Беркли Стрит – тихой зелёной улочке в десяти минутах ходьбы от Гарвард Ярд. Сидя в его гостиной и попивая апельсиновый сок, я… услышал, что дело это имело довольно длинную предысторию и было лишь побочной ветвью более сложной и разветвлённой интриги… что издательство, как и я сам, не просто закопано, но над ним двухметровый слой земли, что раскопки могут вообще ни к чему не привести и, возможно, придётся искать иную форму продолжения дела. В любом случае процесс будет долгим, и мне надо запастись терпением… «Правда, вы и сами виноваты», – закончил Дик с ухмылкой заговорщика…
Он был чрезвычайно мил, пытался всячески поддержать и ободрить меня, убеждая в том, что при твердом отстаивании своих взглядов подобные камуфлеты неизбежны и не надо падать духом, что есть множество более тяжёлых ситуаций, например, случай Миши Михайлова, который после статьи «Возвращение Великого Инквизитора», чью роль он отвел Александру Исаевичу, – несколько лет вообще ходил без работы, занесённый в черные списки.
(Владимир Аллой. Записки аутсайдера. Минувшее. Исторический альманах. 21. СПб. 1997. Стр. 129–130) *
Я уже рассказывал о том, как на заре нашей так называемой перестройки (в 1987 году) впервые в жизни пересёк границы «большой зоны» и оказался в городе Мюнхене, где мне была предоставлена возможность несколько раз выступить на радио «Свобода».
Почти во всех этих моих тогдашних радиопередачах я задевал Александра Исаевича.
При том, что все точки над i в тех моих передачах были уже поставлены, отношение мое к Александру Исаевичу и тогда ещё оставалось двойственным, о чем может свидетельствовать такой – хорошо запомнившийся мне – разговор.
Когда одна из таких моих «антисолженицынских» передач была записана и уже прошла в эфир, я стоял в коридоре радиостанции с несколькими её сотрудниками. Зашла речь о Солженицыне, и кто-то из них (кажется, Матусевич), обращаясь ко мне, сказал:
