(М. А. Лифшиц. О рукописи А. И. Солженицына «В круге первом». В кн.: Мих. Лифшиц. Почему я не модернист? Философия. Эстетика. Художественная критика. М. 2009. Стр. 569–571)
В последних строчках этой инвективы чувствуется что-то личное. И это понятно: ведь Рубин тоже «ископаемый марксист» – такой же, как и он сам. Но – такой, да не такой.
Неприятно увидеть себя в таком кривом зеркале.
Вряд ли, конечно, М. А. Лифшиц способен был увидеть в фигуре Рубина себя. Но подразумеваемая автором романа трагедия Рубина («трагедия идейного коммуниста в сталинскую эру») – это и его трагедия. И он готов это признать:…
Я принимаю постановку вопроса, данную Солженицыном в его романе. Нужно ещё раз подумать над собственной жизнью, проверить свои поступки. Я сделал это – докладывать о результатах, конечно, не буду, так как речь идет не обо мне.
(Там же. Стр. 568–569)
Михаил Александрович был человек не только самолюбивый, но и самоуверенный. Эту его черту однажды не без иронии отметил искренне любивший и почитавший его А. Т. Твардовский:…
Удивляет М. А. Лифшиц… Он живет как бы уже в надзвездном пространстве… А. Т. как-то точно сказал: «Думаете, он с нами разговаривает, с дураками – он только с Вольтером может говорить, не меньше».
(А. Кондратович. Новомирский дневник. 1967–1970. М. 1991. Стр. 322)
Если такой человек, который «только с Вольтером может говорить», готов признать, что роман Солженицына заставил его «ещё раз подумать над собственной жизнью, проверить свои поступки», – это, согласитесь, стоит дороже многих комплиментов, которые он мог бы высказать автору этого романа.
А кое-что так даже и высказал.
Эту свою внутреннюю рецензию на солженицынский роман он закончил так:…
Покончив с этими замечаниями, я должен ещё раз выразить искреннее удивление перед силой таланта и незаурядным умом автора этой книги.
(Там же. Стр. 580)
Но Солженицыну на все эти комплименты – что высказанные, что невысказанные – наплевать.
С ходу, не раздумывая, он кидается в бой:…
ОРубине.Рецензент отказывает ему не только в трагичности, но даже в значительности – и в речах, и в поступках (и в манере держаться, но простим всякому лицу его по сути физические особенности), а уж тем более – в принципиальности.
Я не принимаю и даже не понимаю этих доводов. Я не только перечёл, но выписал из разных мест рецензии все упреки, относящиеся к Рубину и, пересматривая их, нахожу, что они высказаны, пожалуй, слишком общо и всё время только негативно («пустышка», «болтун», не выдерживает положенной на него нагрузки и т. д.)…
Поставим вопрос: человек глубоко принципиальный, честный коммунист и патриот, попавший на 10 лет в лагерь, – как должен был относиться к любой (я настаиваю – к любой) порученной ему работе: от непосильных норм на лесоповале или золотых приисках – до тонкой интеллигентской разработки, даже если она служила (а почему это могло казаться дурным?) укреплению системы НКВД? Перед совестью своей такой человек не имел права на уклонение, на притворство или на обман ни в первом, ни в последнем случае, ибо понимал, что работа делается не по прихоти конкретных близких начальников, а для нужд нашего государства. В первом случае он должен был нагружать полную тачку, не хитря, и откатывать её не медленно, хотя бы и смерть застигла его над этой работой (а так и бывало…). Во втором случае он должен был честно принять порученное ему фоноскопическое задание и развивать новую науку по мере своих способностей…
М. А. Л. пишет: «Высокая (революционная) нравственность не оглядывается на опасность (погубить свою душу)». Но именно так, именно этим и аргументирует Рубин своё поведение. В чём же так уничтожающе упрекает его рецензент?..
Восприятие мира не должно было измениться в Рубине из-за посадки – изменилось лишь место его в производственном процессе. Он должен был честно выполнять всё порученное, не хитря и не бастуя. А уж сверх этого и во внеслужебное время (Рубину, при распорядке шарашки – с 11 вечера до 9 утра) оставалось право апеллировать о своих сомнениях или возражениях…
Но куда? В партийную организацию (естественный выход на воле) – но Рубин её лишён во всех инстанциях вплоть до ЦК. Непосредственным начальникам (подполковнику Климентьеву, полковникам Осколупову и Яконову)? – но ребёнку ясно, что это не могло дать эффекта. В судебные органы? Но единственно разрешённая форма была – писать о своей личной судьбе. И Рубин пишет неустанно. Писать же об общей системе судопроизводства и лагерей? Такой шаг можно рекомендовать сейчас, но много ли было реальных коммунистов того времени, которые сочли такой шаг не фантастическим? Самое большое – это писали письма Сталину… Результат известен.
Какую же ещё форму борьбы можно порекомендовать Рубину?.. И как при этом не признать его положение трагическим?
(А. Солженицын. По поводу рецензии М. А. Лифшица на роман «В круге первом». Александр Солженицын. В круге первом. М. 2006. Стр. 619–620)
Более всего поражает в этом ответе «вынужденного защищаться» Солженицына не слабость, не наивность и даже не фальшь всех этих его аргументов (без фальши, а лучше сказать без притворства в официальном ответе ему тогда было не обойтись), а то, что все они, эти его аргументы,бьют мимо цели.Все они – совсем не о том, в чем упрекает его – и его героя – рецензент.
К последней фразе процитированного мною отрывка А. И. сделал такое примечание:…
Критики «Иван Денисовича» в прессе часто и совершенно безответственно призывают показать в лагере «борьбу». Но пусть же договаривают свой абсурд: ведь «борьба» может вызвать и стрельбу конвоя? Так борьба против кого! Против Советской власти?.. Самое непонятное, почему эти критики, в своё время находясь на воле и имея гораздо больше свободы средств для «борьбы», не вели её сами?
(Там же)
Вот она где собака-то зарыта.
Не Лифшицу отвечает тут Солженицын, а тем критикам «Ивана Денисовича», которые выражали недовольство тем, что герой этой повести, попав в лагерь, не борется там за наши коммунистические идеалы, и вообще не так автор описал лагерную жизнь, как надлежало это сделать настоящему советскому писателю:
Такого рода нападки на солженицынскую повесть поначалу были не сказать чтобы робкими, но – довольно-таки осторожными. Ведь Хрущёв, разрешивший напечатать повестьи даже назвавший её чуть ли не образцом партийности, был ещё у власти. Так что на первом этапе завязалось по этому поводу что-то вроде дискуссии, итог которой подвела «Литературная газета»:…
Речь идёт о совершенно закономерном желании многих читателей и критиков, глубоко убеждённых в том, что вера в Коммунистическую партию, в Советскую власть никогда не покидала советских людей, прочесть книгу, герой которой даже в самых жестоких условиях бериевского террора всем своим существом активно утверждал эту веру, – желании тем более оправданном, что в жизни таких примеров было немало.
(«Литературная газета». От редакции. 14 июня 1964 года)
Образ Рубина, казалось бы, должен был полностью удовлетворить «закономерное желание» этих критиков-ортодоксов.
– Вам нужен герой, который и в условиях лагеря сохранял бы веру в Коммунистическую партию и Советскую власть? – словно бы говорит этим образом своего романа Солженицын. – Извольте! Вот вам! Пожалуйста! Мой Рубин не только сохраняет эту веру, но и, как вы того хотели, всем своим существом активно её утверждает. А вы – опять недовольны… Опять мне приходится защищаться…
В запальчивости Солженицын даже не замечает, что претензии его оппонента – совсем другого рода. Они не то что не имеют ничего общего с теми, которые критики-ортодоксы предъявляли его Ивану Денисовичу, но прямо им противоположны!
Создаётся впечатление, что рецензию М. А. Лифшица он даже и не прочёл. Не отделяя «ископаемого марксиста» от других коммунистических догматиков, обрушившихся на его «Ивана Денисовича», он и не читая заранее знал, в чем тот будет его упрекать, и все аргументы защиты были у него уже наготове.
