После слов: «А кто такой ви? Назовите ваш фамилия» – Рубин откинулся к спинке кресла уже новым человеком. Он забыл о чинах, здесь присутствующих, и что на нём самом давно не горят майорские звёзды. Он поджёг погасшую папиросу и коротко приказал:

– Так. Ещё раз.

Смолосидов включил обратный перемот.

Все молчали. Все чувствовали на себе касание огненного колеса.

Рубин курил, жуя и сдавливая мундштук папиросы. Его переполняло, разрывало. Разжалованный, обесчещенный – вот понадобился и он! Вот и ему сейчас доведётся посильнопоработать на старуху Историю. Он снова – в строю! Он снова – на защите Мировой Революции!

(Александр Солженицын. В круге первом. М. 2006. Стр. 204–205)

Это – чистейшей воды анахронизм!

В 1949 году о Мировой Революции давно уже никто не вспоминал. И Рубин выглядит тут этаким новоявленным Рип Ван Винклем, заснувшим в одной стране – с наркомами, реввоенсоветами, командармами и «Нашим ответом Чемберлену», и проснувшимся – спустя двадцать лет – совсем в другой, с министрами, золотопогонными офицерами, генералами и увенчивающим эту новую государственную пирамиду генералиссимусом.

Для Рубина, как и для его прототипа, никакой моральной проблемы тут не существует. Мотивировка его готовности принять участие в разоблачении вражеского лазутчика тут другая. Но – как там, так и тут, – решение принимается сразу, без колебаний и даже с восторгом.

Но это – в «атомном» варианте романа.

В «лекарственном» так просто не получается. Ситуация-то ведь здесь совсем другая. Одно дело – участвовать в разоблачении предателя, выдавшего врагам величайшего значения государственную тайну, и совсем другое – помочь ненавистным органам опознать человека, совершившего, хоть и наивный, может быть, опрометчивый, но безусловно благородный поступок:…

Смолосидов включил на прослушивание.

Рубин впился в пеструю драпировку, закрывающую динамик, будто ища разглядеть там лицо своего врага. Когда Рубин так устремлённо смотрел, его лицо стягивалось и становилось жестоким. Нельзя было вымолить пощады у человека с таким лицом.

В тишине кабинета прозвучал с легкими примесями шорохов диалог взволнованного торопящегося незнакомца и нерасторопной старомодной дамы.

И лицо Рубина с каждой фразой теряло своё приготовленное жесткое выражение. Оно даже стало растерянным. Боже мой, это было совсем не то, это дикость была какая-то…

А лента кончилась.

От Рубина ждали, но он совсем не знал ещё, что сказать.

Надо было хоть немного времени и чтобы не смотрели со всех сторон на него. Он поджёг погасшую папиросу. Попросил:

– Так. Ещё раз.

Смолосидов включил обратный перемот.

Рубин с надеждой смотрел на его тёмные руки с голубыми пальцами. Ведь мог же бы он сейчас ошибиться! – включить не головку прослушивания, а головку записи! И все бы стёрлось бесследно! И Рубину нечего было бы решать.

Рубин курил, жуя и сдавливая мундштук папиросы.

Молчали.

Нет, Смолосидов не ошибся! Он включил именно ту головку, которую надо.

И опять с нервностью и почти отчаянием зазвучал голос молодого человека, и опять мычала или брюзжала недовольная дама. И надо было вообразить и представить себе преступника…

Он опустил лицо в пальцы руки. Самая главная дикость тут была в том, что не мог разумный человек с незамутнёнными мозгами посчитать любое медицинское открытие – государственной тайной. Потому что не медицина та медицина, которая спрашивает у больного национальность. И этот человек, решившийся звонить в осаждённую квартиру (а может, он и не понимал всей опасности), этот смельчак был симпатичен Рубину – Рубину тоже как простому человеку.

(А. Солженицын. В круге первом. Париж. 1969. Стр. 231–232)

Ситуация как будто безвыходная.

Но выход находится сразу.

Мгновенно влючается тот же механизм самообмана, самоуговаривания, самонакачки, что и в «атомном» варианте:…

Нообъективно– объективно этот человек, пожелавший сделать как будто добро, на самом деле выступал против положительных сил истории. Раз приоритет науки был признан важным и нужным для укрепления нашего государства – значит, тот, кто подрывает его, становится объективно на пути прогресса. И должен быть сметён…

Да и не так все просто в разговоре. Это испуганное повторение слова «иностранцы». Передать «кое-что». Это может быть и не препарат. А «препарат» может быть и шифровкой. История знает примеры. Как вызывали балтийцев на вооружённое восстание?

«Высылай устав!» А значило – высылай корабли и десант…

Лента кончилась. Рубин вынул лицо из ладони, посмотрел на угрюмого Смолосидова, на бессмысленного чванливого Бульбанюка. Они были ему отвратительны, смотреть на них не хотелось. Но здесь, на этом маленьком перекресточке истории, именно они объективно представляли собою её положительные силы.

И надо было стать выше своих чувств!

Именно такие же мясники, только из армейского политотдела, затолкали Рубина в тюрьму, не снеся его талантливости и честности. Именно такие же мясники, только из главной военной прокуратуры, за четыре года бросили в корзину десяток жалоб-воплей Рубина о том, что он не виновен.

И надо было стать выше своей несчастной судьбы!

И хотя эти достойны были, чтоб их прямо здесь, в комнате, рвануть противопехотной гранатой, – надо было не им служить, а – стране своей, её передовой идее, её знамени.

(Там же. Стр. 232–233)

В начале этой главки я написал, что Рубина в сравнении с его прототипом Солженицын в своём романеоглупил.

Но это сказано слишком слабо.

На самом деле он его не оглупил. Он егооболванил. *

Когда Твардовский, потрясённый только что прочитанной им рукописью никому неведомого Щ-854, захотел поделиться радостью своего открытия с коллегами, первым из тех, к кому он с этим обратился, был Михаил Александрович Лифшиц.

Имя это было не таким громким, как имена Чуковского, Маршака и Эренбурга, на поддержку которых он тогда решил опереться, предвидя трудный путь прохождения этой маленькой повести в печать. Но для Твардовского мнение о ней Михаила Александровича, высказанное им хотя бы даже приватно, по гамбургскому, так сказать, счёту, значило больше, чем суждения о ней всех прочих его собратьев по перу, вместе взятые.

Михаил Александрович Лифшиц был первым и среди тех, кому Александр Трифонович дал на отзыв и только что прочитанную им рукопись солженицынского романа «В круге первом».

Этих двух – очень разных – людей связывали особые отношения.

Но об этом – чуть позже. А сперва надо всё-таки хоть несколько слов сказать об этом замечательном человеке, имя которого и тогда было, как говорится,широко известно в узких кругах,а ныне и вовсе уже мало кому известно.

Друзья и недруги иронически называли егопоследним марксистом.Сам он на эту кличку не обижался. От своей упорной приверженности марксизму не только не открещивался, но даже гордо на ней настаивал. Не обиделся он и на совсем ужеобидную кличку, которой наградил его один из современников. Хотя и не удержался от ответа, найдя для него местечко в предисловии к одной из своих последних книг….

Один писатель, живущий ныне за рубежом, – писал он в этом предисловии, – назвал меня «ископаемым марксистом». Конечно, ископаемым быть нехорошо, хотя бывают и полезные ископаемые. Но, принимая долю истины, заключённую в этой характеристике, скажу только, что лучше быть ископаемым марксистом, чем ископаемым проповедником реставрации Бурбонов. Остальное покажет время. «Кто будет жить, тот увидит», – говорят французы.

Этим «живущим ныне за рубежом» писателем, который назвал его ископаемым марксистом, был А. И. Солженицын. Именно в него метил Михаил Александрович своей ответной репликой об «ископаемом проповеднике реставрации Бурбонов». И именно к нему обратил последнюю фразу этого своего иронического пассажа: «Остальное покажет время. Кто будет жить, тот увидит».

С той поры как были написаны эти слова, прошло – для истории – не так уж много времени. Но те, кто жил в эти годы, увидели многое. В том числе – крушение гигантской империи, недавно ещё казавшейся самым убедительным воплощением марксистской доктрины.