В воскресенье, когда нет рабочих, мы с Руфусом для пробы поставили два розовых мраморных стола в фойе. Я домысливаю отсутствующий ряд кресел, между уже нанесенными линиями на стенах — розовый мрамор, а в центре фойе — ковер госпожи Футуры с круглым столом, покрытым — да, синей — скатертью. И тем не менее чего-то не хватает. Фойе такое высокое, что белый потолок будет, пожалуй, слишком стерильным. Может, все будет выглядеть иначе, когда стены будут раскрашены? Утром в понедельник я прошу бригадира маляров раскрасить под мрамор какую-то часть, чтобы было наглядно.

Тут начинается катастрофа. Три дня он и его коллеги по очереди малюют на стене. Якобы существует много способов изобразить мрамор — но факт тот, что они не владеют ни одним. Все выстраиваются вокруг и несут жуткую чушь. Господин Хеддерих знает одного молодого человека, тот так рисует мрамор, что специалисты не могут отличить его от настоящего… Потом мы узнаем, что молодого человека сорок лет назад, на следующий день после помолвки, переехал трактор и он скончался на месте. Маляры также вспоминают об умерших мастерах, умевших рисовать мрамор с закрытыми глазами. Но все, что они сами в состоянии изобразить, выглядит как размазанный по стене клубничный сливочный торт. В конце концов все сходятся на том, что во всем виновата я. Нынче стены облицовывают только настоящим мрамором. А нарисованный никогда не будет выглядеть как настоящий.

На третий день я сижу около клубнично-тортовой стены и реву. Если это будет выглядеть так, с фойе можно проститься. Руфус успокаивает меня. С завтрашнего дня он поищет другого маляра. Днем в четверг он приходит с известием, что на днях прибудет самый крупный специалист в этом деле, какого только можно сыскать.

Руфус настроен оптимистически. Я смотрю на вещи скептически. Но клубничный торт закрашивается белой краской.

В этот вечер после долгого перерыва зашла Таня вместе с новым другом, ювелиром Вернером. Скоро они уезжают в отпуск и решили повидать нас на прощание. На Вернере белый льняной костюм. Он загорелый, и когда смеется, кажется, что рекламирует лосьон после бритья. На Тане черное льняное платье, и она тоже выглядит так умопомрачительно, что я не решаюсь подать им руку. В Таниных ушах я разглядела большие матовые золотые шары, унизанные бриллиантами.

— Это от Вернера?

— Само собой.

Вернер приветствует Руфуса как старого приятеля, а меня тут же спрашивает:

— Это естественный цвет твоих волос или пыль?

— Вы этим летом хоть раз видели солнце? — поинтересовалась Таня.

— Да, периодически, когда ходим по двору к мусорному баку или к контейнеру со строительным мусором.

— На этой стройке сразу жажда одолевает, — сказал Вернер.

Руфус принес бутылку шампанского. Я прошу гостей занять места в нашей театральной декорации под названием «Закрыто на ремонт».

— Выпьем за прогресс в вашей работе, — предложила Таня. — Уже что-нибудь есть готовое? Хотелось бы посмотреть.

— Да, наверху.

Вернер моментально вскочил, но мы слишком измучены, чтобы демонстрировать комнаты.

— Подождите, пожалуйста, когда будет готово побольше.

— Вы оба уже абсолютно готовы, — сочувственно сказал Вернер и сел снова. Он поднял за меня бокал. — Ну улыбнись же, не смотри так печально.

— Я жду того, кто рисовать умеет мрамор, — сказала я подавленно.

Вернер согнулся пополам от смеха.

— Потрясающе! Какой ритм, это нужно положить на музыку: «Я жду того, кто рисовать умеет мрамор…» — Он вскочил. — Раньше я был ударником. — Вернер нашел в углу пустые ведра из-под краски и две кисти, перевернул ведра, ударил в них и запел. — Давайте ждать того, кто рисовать умеет мрамор, е-е.

Очень весело, если хочешь веселиться, а не ждешь человека, который рисовать умеет мрамор.

Вернер варьирует мелодию и текст:

— Она мужчину ждет, он мрамор нарисует, и жизнь тогда начнет она совсем другую! Скажи, скажи, скажи, умеешь ли ты мрамор рисовать…

— Мы едем на две с половиной недели в Грецию, — сказала Таня, — в клуб для любителей приключений. Вернер любит экшен.

Излишне говорить об этом, достаточно посмотреть на него за барабаном из ведер. Теперь он только барабанит и уже не поет, но его вопрос кажется мне продолжением песни:

— Скажи мне, Виола, довольна ли ты моим разбитым сердцем?

Да, оно чудное. Сейчас я не ношу его только потому, что жалко надевать такое украшение на стройку. К тому же рабочих не касается мое разбитое сердце.

— Вскоре, когда наступят лучшие времена, я буду носить его всегда, — торжественно пообещала я.

Вернеру это тоже показалось страшно веселым. Он тут же начал напевать:

— О, кто мне мрамор нарисует, мое он сердце разбить рискует, ля-ля-ля-ля…

Руфус принес новую бутылку шампанского. Вернер опрокидывает его, как пиво, продолжая барабанить и петь:

— Мрамор, камень и железо, разбивает все подряд… — Таня засмеялась и запела вместе с ним. Мы с Руфусом бессильно развалились в креслах.

После второй бутылки Таня сказала:

— Вернер, пошли отсюда. С этой публикой каши не сваришь. — Потом обратилась к нам: — Сидите, берегите ваши силы. Мы пошлем вам открытку. — Со смехом и песнями они, наконец, ушли.

Мы остаемся сидеть. Я пытаюсь думать о чем-нибудь другом, кроме мрамора.

— Тебе не обидно, что Таня уезжает со своим ювелиром?

— Почему мне должно быть обидно?

— Я думала, между тобой и Таней…

— Между нами никогда ничего не было.

— Почему же?

— Я не знаю, почему между нами ничего не было. Между большинством людей ничего нет. Я считаю, что Таня молодец, я люблю с ней разговаривать, но жить с ней вместе — тут мне отказывает воображение. Ей тоже. Вот и все.

Вполне возможно, что это все, подумала я и сказала:

— Я так устала, пошли спать.

Произнеся это, я понимаю, что люди, не знающие нас, сейчас могли бы подумать, что мы пойдем спать вместе. Но тут мне отказало мое воображение, хотя в темноте были бы не видны все бороды и усы Руфуса. Я допускаю, что Руфус теплый и мягкий, и, может быть, даже сильный, но после такого мужчины, как Бенедикт, проснуться рядом с Руфусом — нет, такое невозможно себе представить! Танин новый друг тоже выглядит замечательно! Впрочем, кто по сравнению с Руфусом не будет выглядеть замечательно?!

«Почему ты, собственно, не бреешься?» — как-то спросила я Руфуса. Он ответил, что это очень практично. Когда-то у него был лишай на подбородке и над губой, какая-то сыпь, которая прошла, когда он перестал бриться. Вероятно, не менее практично иметь всего лишь одну бровь. Тогда я еще сказала: «Мне бы надо как-нибудь пойти к парикмахеру и сделать себе другую прическу», — в надежде, что он изъявит желание пойти вместе со мной и что-то сделать со своей дурацкой челкой, но он лишь ответил: «Твоя прическа и так нравится» — бесполезно.

По сравнению с Бенедиктом Руфус — уцененный остаток. Мужчина, конечно, не ковер, но все же.

— Ладно, пошли спать, — согласился Руфус. — Спокойной ночи, до завтра.

Я рада, что каждый вечер так смертельно устаю, что засыпаю мгновенно. Лишь утром, когда я просыпаюсь, моя первая мысль: где сегодня ночью спал Бенедикт? Что было бы, если бы Анжела умерла при родах? Или ребенок?

Но оказывается, можно чистить зубы, одеваться и даже причесываться с плейером на голове, и тогда музыка надежно заглушает любые мысли.

86

Специалист по мрамору — турок, с трудом говорящий по-немецки. Он бегло просмотрел образцы мрамора, которые я нашла в художественно-декоративных журналах, снимки розовых стен в церквях и замках и с несколько большим интересом разглядывал стоящую наготове краску. Потом произнес:

— Я завтра снова прийти, с маленьки коллега.

Когда на следующее утро в семь часов я пришла в фойе, он уже начал наносить просвечивающий слой розовой краски на одну из двухметровых полос на стене. Посередине полосы он провел разделяющую линию. Рядом с ним стоял ученик лет пятнадцати, не больше метра пятидесяти ростом. Маляр красил, ученик наблюдал.