— Ну да, вы ведь вечно ругались из-за денег, — вспомнил Руфус.

— Вот именно. Но существует старое испытанное средство против скупого партнера — выйти за него замуж. Он между делом учится, что совместная жизнь означает и совместные деньги. Скупость — проблема, которая легко решается браком.

— Ты хочешь выйти замуж? — не поверила я своим ушам. — Из-за этого?

— Гораздо разумней выйти замуж за скупердяя, чем жить нерасписанной со щедрым мужчиной, — произнесла Таня и коварно улыбнулась. — Щедрые мужчины щедро тратят свои деньги только на себя.

— Ах, вот как, — проговорил Руфус, — а есть еще что-нибудь, что бы говорило в пользу Детлефа, если будет позволено спросить?

— Кое-что — да. Во-первых, я неравнодушна к архитекторам. Архитектор приятнее, чем банкир. Это был бы перебор. Ювелир бы мне подошел, но ничего не вышло.

— То есть лучше прижимистый архитектор, чем сексуально непереносимый ювелир, — подытожил Руфус.

— Какой-нибудь дефект есть у каждого, — сказала Таня. — К тому же, нельзя забывать, что скупердяи имеют и хорошую сторону: это единственный сорт мужчин, которые действительно целиком за то, чтобы женщины работали. Пусть даже из чистого страха, что иначе им придется за все платить самим. Детлеф не прожужжит мне все уши, требуя, чтобы я сделала короткую паузу в своей профессии на десять — двадцать лет для выращивания детей. Тут уж, в крайнем случае, придется искать решение, устраивающее обоих. В противном варианте я отказываюсь вносить свой вклад в дело перенаселения планеты.

— Твое планирование жизни по принципу сведения к минимуму факторов риска просто замечательно, — отозвался Руфус.

— Я же не дура, чтобы рисковать в таком вопросе, как выбор мужа. Как известно, обмен именно этого товара сопряжен с большими затратами времени и средств. Но если говорить серьезно, Детлеф не такой уж и скупой. Он просто, как и все мужчины, пытается получить как можно больше задаром. И чем больше они получают бесплатно, тем больше требуют.

— И как относится Детлеф к твоим брачным планам? — Не может быть, чтобы в Таниных мечтах не было никакой загвоздки.

— Детлефу самому пришла в голову эта мысль. Он теперь знает, чего не может себе позволить без меня. Но в этом году мы расписываться не будем. Может, в будущем мае. Я бы хотела совершить большое свадебное путешествие. Руфус засмеялся:

— Милая Таня, ты, как всегда, сделаешь все по-своему.

— Я все еще не могу поверить, что ты возвращаешься к Детлефу. — Я и в самом деле была растеряна.

Таня произнесла абсолютно невозмутимо:

— Если бы женщины больше пеклись о своих интересах, им бы не приходилось так много жаловаться на мужчин. Это мое убеждение. И поэтому я могу выйти замуж за Детлефа. — Она вдруг махнула рукой в сторону входа. В ресторан вошел Детлеф. — Что я еще хотела быстренько сказать, — заговорщицки зашептала она, — глупо, когда женщины бесконечно сетуют на мужчин: мы должны научиться работать с имеющимся в наличии материалом.

Имеющийся материал и Таня поздоровались, как счастливые влюбленные.

Мне Детлеф сказал:

— Рад тебя опять видеть, — и тут же углубился в бесконечную дискуссию о возможностях и стоимости реконструкции крыши в отеле с Руфусом, которого знал только по Таниным рассказам. Бенедикта и Анжелу он не помянул ни единым словом. Я знала, что это значило: ничего не изменилось. Да и что могло измениться?

— Как тебе счастливая парочка? — спросил Руфус на обратном пути.

— Довольно убедительно.

Хотя все было чересчур уж рационально, чтобы претендовать на настоящую любовь. Или настоящая любовь была временно вытеснена на второй план? В чем вообще разница между настоящей любовью и расчетом? Для Детлефа оказался возможным путь назад. Но Детлеф не стал за это время отцом будущего ребенка другой женщины. Я лишь сказала:

— Имеющийся в наличии материал бывает разного качества.

89

Сентябрьский номер «Метрополя» с нашим объявлением еще не появился в киосках, а в фойе уже стоял мужчина, который мог быть только художником. От кепки до кроссовок он был одет во что-то ядовито-красное, с голубой прядью в волосах и с немыслимо грязными ногтями. Он выписывает «Метрополь» и поэтому получает его на несколько дней раньше, чем вся остальная публика, объяснил он и положил на пол папку невероятных размеров. В ней оказалась пачка листов, испещренных длинными и короткими штрихами красного, синего и желтого цвета. Перекладывая лист за листом, он не смотрел на меня, а как завороженный любовался своими работами. Мне они понравились гораздо меньше, чем самому автору.

Показав все листы, он сказал:

— Это только на бумаге. Вы можете получить их в акриле на холсте. Тогда мой стандартный формат четыре метра на два с половиной или продольный — до восьми метров, — он оглядел холл, — сюда войдет.

Я не знала, что сказать, поэтому выразилась осторожно:

— Картины говорят мне не очень много.

— Они вообще ничего не говорят! Это живопись, чистая живопись, и ничего более! — с пафосом воскликнул ядовито-красный художник. — Почему картины должны что-то говорить?! Это же не радиопьесы!

— Я просто думала…

— Абсолютно не могут думать люди, способные только повторять чушь, что картины должны о чем-то говорить! — Он сложил листы обратно в папку, развернулся и пошел. В дверях еще раз обернулся. — Повесьте себе на стенку попугая, он вам что-нибудь скажет.

Начало было не слишком обнадеживающим. Ну, да хуже уже не будет, подумала я.

После полудня — я как раз была занята драпировкой штор на третьем этаже — пришел Руфус.

— Внизу ждет следующая художница.

Там стояла девочка-замухрышка с невзрачной папочкой. Она сказала:

— Меня зовут Михаэла. У меня годовалый сын, мое хобби — рисование и чтение. Я хотела бы принять участие в выставке.

Она дрожащей рукой протянула мне листочки, вырванные из школьного альбома для рисования, с расплывшимися коричневыми, серыми и оливковыми кляксами. Пока я просматривала волнообразные странички, она засунула указательный палец в рот и с испугом посматривала на меня.

Я автоматически обратилась к ней на «ты»:

— Ты можешь мне сказать, что означают твои картины? Что ты хотела этим выразить?

Она вынула палец изо рта.

— Я очень импульсивный человек и хотела выразить в картинах свои чувства.

— Не уверена, — ответила я, — что эти чувства годятся для гостиничного холла.

— Я тоже, — грустно сказала она. — Я только подумала, что, может, буду изучать искусство, когда сын немножко подрастет. А я читала, что в академию искусств надо сдавать приемный экзамен. И, может, они скорее взяли бы меня, если б у меня уже была выставка.

— Я думаю, если твоему сыну всего год, у тебя в запасе еще много времени.

— Я тоже так считаю, — проговорила она и встала. — Но мне доставило большое удовольствие посетить вас.

— Мне тоже доставило большое удовольствие посмотреть твои картины, — сказала я. Мне было ее жалко.

Что будет дальше? Три дня никаких художников/ниц не появлялось. Зато пришел фургон от «Хагена и фон Мюллера» — с креслами и дорожкой.

Когда я развернула перед Руфусом кусок дорожки, он разразился почти таким же потоком восторженных восклицаний, как госпожа Шнаппензип.

— Когда Бербель увидит ковер, она придет в неописуемый восторг, — воскликнул он.

Рабочие тоже столпились вокруг дорожки, одобрительно кивая головами, и один маляр, большой хвастун, переводя взгляд с дорожки на стены и потолок, важно изрек:

— Это я, пожалуй, использовал бы даже в своей квартире.

Потом рабочие с удивлением установили, что дорожка прибыла точно нарезанными кусками, и хотели ее тут же уложить. Я сказала «нет», и все было обратно свернуто. Пока тут разгуливают мастера в грязных башмаках, на полу останется синтетическая пленка.

В фойе я на один вечер сняла пленку, чтобы полюбоваться обитыми под терраццо креслами на мозаичном полу. Они выглядели лучше, чем я могла мечтать. Поскольку кресла занимали слишком много места, чтобы их куда-нибудь спрятать, они остались в фойе, накрытые двойным слоем пленки. Господин Хеддерих тем не менее нашел их такими удобными, что решил в будущем красить свои стулья здесь.