Но зачем, зачем я отправилась в путешествие?

По какому праву меня лишили судьбы царской дочери, оторвали от гинекея, где два старых человека, тронутые моей тягой к знаниям, тайно и против всех правил обучали меня? Сначала Эдип внушил мне отвращение к мужскому телу, а потом отнял возможность вести размеренное существование: я была богата и могла обойтись без мужа, живя в мирной тишине храма среди женщин, посвятивших себя служению богам. Увы — Эдип затащил меня в свою жизнь. Почему меня, а не Йемену? Она была слишком глупа? Или я заслужила его уважение, тем что сопротивлялась? Да, мне следовало трепетать от страха, тогда я осталась бы в Фивах, и юный глупец Гемон не влюбился бы в меня. Ну почему он не полюбил мою сестру? Теперь Гемон восстал против отца, и Креонт раздражен вдвойне: я не следую обычаям, а сын бросает ему вызов и бесчестит семью.

Креонт помешан на чести. Он питался бы ею дни напролет, будь на то его воля, обжирался до несварения желудка, раздуваясь до неприличия и сыто рыгая. Он знает все о правилах, обязанностях и правах. Он бывает совершенно счастлив, когда предоставляется возможность оспорить старшинство или отыскать пятно на безупречной репутации. Креонт уверен, что занял трон по закону, — и он, если вдуматься, прав. Полиник был старшим по рождению, Этеокл мог завоевать царство силой оружия, но теперь

Креонт — первый наследник. Мой брат-глупец обвинял его в жажде власти: нет, и еще раз нет! Креонт влюблен только в правила приличия, по которым живет его душа. Он заходится от счастья, обнаружив забытый обычай или традицию, которую можно возродить, кряхтит от восторга, когда с ним заговаривают о вопросах чести. Он знает все о цене крови, будь то кровь изнасилованных девственниц или кровь воинов. Он ничего не имеет против меня лично, но никогда не простит одну из Лабдакид [4], изменившую своему долгу. Лай уже опозорил наш род: да, он ужасно поступил со своим сыном, но не это волновало Креонта. Судьба принесенного в жертву ребенка не имеет значения, отец властен над жизнью и смертью сына, но сын должен заслужить наказание, а новорожденный Эдип не успел ничем оскорбить отца. Креонт надеется, что я нарушу его запрет, Гемон наверняка встанет на мою сторону, и отец со спокойной совестью приговорит его к смерти, исходя из интересов государства, но Лай, приказав убить младенца, защищал не государство, он думал только о себе.

По правде говоря, молодая мать тоже не слишком горевала: наслаждение она ценила выше материнства, ребенок, который мог прогнать любовника из ее постели, не пробуждал в ней страсти. Овдовев, она бросилась в объятия юноши, разгадавшего загадку Сфинкс. Она недолго носила траур, но, когда снова вышла замуж, посулила вознаграждение тем, кто выдаст убийц Лая. Несчастная женщина была обречена иметь дело с трусами: первого мужа приводил в трепет писк вышедшего из утробы матери новорожденного, словно то был адский вопль убийцы, а Эдип бежал от матери, преследуемый пророчеством! Я родилась от «течной» матери и беглеца, а от меня ждут героизма и самопожертвования! Я и впрямь стану первой со времен Кадма [5], кто не исполнит родственный долг! И пусть меня обвинят в трусости, но я не похороню Полиника из верности моим благородным предкам — моя кровь нечиста, так пусть род прервется. Каждый вечер Креонт выставляет стражу вокруг падали, уверенный — конечно же! — что я осмелюсь действовать только под покровом ночи из страха перед наказанием. Реши я пойти на поводу у царя, отправилась бы туда среди дня, украсив себя цветами, танцуя и распевая. Креонт полагает, что я труслива, как мой дед, опасаюсь за свою жизнь и дорожу удовольствиями, а я надменна и полна ненависти. Я презираю Фивы и царя, а он думает, что я малодушна. Провозглашая свой запрет, Креонт рассчитывал, что сестры Полиника взбунтуются: если мы родим сыновей, у них будет больше прав на трон, чем у Гемона, а властолюбие царя безгранично. Он был бы рад казнить Исмену и Антигону на законных основаниях. По правде говоря, я совсем не дорожу жизнью, но с наслаждением бросаю царю вызов. Креонт это чувствует, тут он не ошибается, но не может понять, как я собираюсь действовать. Он думает, что я жду своего часа, беззвездной ночи, полной темноты, чтобы прокрасться незамеченной, вот и смотрит на небо, когда не видит меня воочию. Он приказал служанкам повсюду следовать за мной. Ночью одна из них сидит в моих покоях, вздрагивая всякий раз, когда я переворачиваюсь на другой бок. Сплю я плохо, вот и мучаю свою надсмотрщицу, получая от этого гаденькое удовольствие. Каждые десять минут я требую: «Подай стакан воды, принеси другую подушку, дай еще одно одеяло, забери одеяло…» Утром она выглядит осунувшейся, и это бросается в глаза, поскольку я запрещаю моим служанкам румяниться. Сама я так молода, что бессонница не оставляет следов на моем лице. Помню, как обставляла свой сон Иокаста: ей требовалась очень темная комната, чтобы не щурить веки, она наносила на лицо крем, спала под тончайшими простынями, потому что берегла кожу, и… старела. Иокасту терзал страх, не давал покоя тот ужасный удел, что выпал на ее долю в браке с моим отцом. Две истины не должны были сойтись в ее сознании: Лай приказал проколоть младенцу сухожилия, а у Эдипа на лодыжках были шрамы. Мне кажется, что у моей матери почти не осталось сил, но умирать Иокаста не собиралась. Говорят, она повесилась. Это ложь: я там была. Я видела, как она возвращалась в свои покои, выслушав гонца из Коринфа: старая, согбенная, сломленная женщина подошла к зеркалу, села и произнесла привычную фразу:

— Я ужасно выгляжу.

А потом открыла баночку с кремом. Так переживала несчастье Иокаста — втирала крем в морщины. Я в ужасе смотрела на мать-кровосмесительницу и видела старую женщину, мучимую страхом постареть еще больше. Она тянула кожу щек к вискам и пыталась разглядеть за увяданием лицо молодости. Меня она не заметила. Я не пряталась — Иокаста смотрела только на себя, а еще, быть может, видела на туманной глади зеркала, как уходят от нее жизнь и супруг. То были ее последние мгновения, Креонт уже решил, что она умрет. Он шагал по коридорам дворца, влекомый гневом и осознанием того, что властен поступить по своему разумению. Иокаста протянула руку к сосуду с вином, и служанка наполнила чашу. Судьба спешила навстречу моей матери. Она сделала глоток — в надежде, что вино затуманит зрение и рассудок, — но тут дверь с грохотом распахнулась, и вошел ее брат.

— Как, ты все еще жива?

Я соскользнула на пол и уткнулась в груду подушек и драгоценных тканей, не в силах вынести то, что должно было свершиться. Мое последнее воспоминание о живой Иокасте — она сидит, держа в руках чашу, отрывается от своего отражения в зеркале и поднимает глаза на Креонта. Больше я ничего не видела, но слышала, как брат повелел сестре покинуть этот мир:

— Народ в ужасе — им правят супруги-кровосмесители. Вот за какое преступление боги разгневались на фиванцев! Виновные ласкали друг друга, сидя на троне, смеялись, пока люди гибли, скот не приносил приплода, хирея на нолях, где больше ничего не росло! Ты не можешь остаться жить. Убей себя, пока тебя не побили камнями, отмой честь семьи кровью.

Голос Креонта звучал гневно и страстно, одна из женщин заметила меня, неслышно подошла, подхватила на руки и унесла. Дальнейшего я не видела, но уверена, что Креонт приказал страже повесить Иокасту. Женщина, думающая о веревке, не умащивает щеки кремом. Вечером меня позвали в тронный зал, и я увидела Эдипа: его лицо было покрыто засохшей кровью, глазницы сочились влагой. Мы покинули дворец. Он не захотел, чтобы я омыла его. Я не смотрела на отца, но перед глазами стояло его лицо, чудовищная маска в струпьях, пыли и засохшей крови являлась мне в снах.

Так меня изгнали за преступление родителей. Моя сестра и братья остались при дворе, а мной пожертвовали. Само собой разумелось, что я должна быть счастлива оказанной честью, мне досталась изумительная доля: кто не позавидовал бы благородной обязанности служить поводырем слепому отцу? Эдип согревал меня в холодные зимние ночи, но я не хочу, чтобы люди думали, будто между нами возникла хоть малейшая привязанность. Шло время, раны зажили, дожди отмыли засохшую кровь, и я снова увидела угрюмое лицо моего отца. Ему больше не было нужды прятать глаза, но он сохранил привычку избегать чужих взглядов.