Обычно пойти прогуляться предлагал он. А Ингер отказывалась. По воскресеньям ей достаточно было телевизора, четырех стен, хотелось просто валять дурака. «Тебе нужно двигаться. Ты еще насидишься в школе». Но ей хотелось проводить бесконечные воскресенья дома. Иногда он завидовал, что она наслаждается домашним житьем-бытьем. Самому ему дома не сиделось, хотя один на улицу он ни разу не выходил.

В 12.48 Ингер еще была в ресторане. Начиная с двенадцати она непрерывно поглядывала на часы. «Разве тебе не пора?» — спросила хозяйка. До станции было не больше пяти минут ходьбы, и поезда не опаздывали. «Уже иду», — ответила Ингер. В буфете отец, разумеется, ждать не будет. Останется на перроне и даже на скамейку не присядет. Будет стоять рядом с чемоданом и пожурит ее за опоздание. Ему и в голову не придет, что она задержалась специально. Видимо, желание поссориться у нее все-таки было.

Он стоял рядом с чемоданом, хотя у него была с собой книга. Мог бы сесть на скамейку и почитать, но предпочел упрекнуть ее за опоздание. Ему нравилось упрекать. Он вечно сыпал упреками, когда волновался. Они же не виделись три месяца.

— Что такое десять минут по отношению к трем месяцам?

— Двенадцать минут.

Она обняла его. После похорон они стали обниматься. Просто так случилось. Ей нужны были эти и другие прикосновения. Рука хозяйки, дотронувшаяся до ее талии, когда они вместе работали за стойкой. Мужские руки, якобы случайно задевавшие ее, когда она подходила к столикам. И собственные руки. Но обниматься с отцом? Этого ей не хотелось. Ингер жалела его, и ей становилось неловко.

«И ты тут живешь?» Вопрос и недовольный тон отец заготовил еще в дороге. Подразумевалось: «Почему ты не возвращаешься домой?» В долине не хватало света, в деревне — чистоты, а шум машин не умолкал ни на секунду. Отец был неприятно удивлен тем, что все его предположения оправдались. Никаких вопросов он не задавал. И без того ясно, что тут жить нельзя. Это место — котлован, воронка, уходящая в туннель. «Семнадцатикилометровый, — уточнила Ингер. — По ту сторону иная погода, иной язык, иной мир. По ту сторону — юг, по эту — север». Существует и дорога через перевал. По пути сюда поезд миновал множество туннелей. Все въезды выглядели одинаково. Длину туннеля можно было определить только на выезде.

Отец вежливо поздоровался с хозяйкой, с помощью Ингер он произвел приятное впечатление. Настоящий мужчина. Сколько ему лет? Чем он занимается? А как хорошо говорит по-немецки. «Он отошел от дел», — объяснила Ингер.

Она провела его в комнату, а потом вновь вернулась в зал ресторана. «Если хочешь…» — но она понимала, что отец не спустится. И все же каждый раз, когда кто-то входил, оглядывалась на дверь. Отец будет сидеть в комнате, пока она не кончит работать и не зайдет за ним. Всю вторую половину дня она беспрерывно думала об отце. Когда в шесть работа закончилась, на улице уже стемнело. Ингер медленно поднималась наверх. Внезапно ей стало смешно, что он сидит в темной комнатушке наверху, дожидаясь ее прихода. Хозяйка была готова отпустить ее пораньше. Но Ингер не согласилась. Она хотела показать ему, что у нее есть собственная работа, собственная жизнь и ей некогда с ним нянчиться.

Он ждал ее. Стоял посередине комнаты, словно за все это время не сдвинулся с места. Но к встрече он все же подготовился. Разве его дочь должна здесь работать? Прислуживать? У нее же есть образование, есть профессия. Если это только из-за денег. «Меня это устраивает. Если это не устраивает тебя…» Вся деревня казалась ему тесной, темной комнаткой. «И когда же ты вернешься?» — «Я не вернусь. Не знаю».

«Мы могли бы съездить в Тессин, — сказала она, — на юг». — «Почему именно туда?» — «Там красиво». — «Только и всего?» Она не знала, что ответить. Сама она ни разу там не была. Сняв блузку и черную юбку, она умылась над раковиной. Разве она не похожа на мать? Но фотографий тех времен не сохранилось. «У тебя что, татуировка?» Он разглядывал ее. «Нет». Она засмеялась и подошла поближе. «Это можно смыть». — «Ну так смой. Детская дребедень. Зачем тебе все это?» — «Просто роза. Из станционного киоска». Она покупала там сладости. Соленой лакрицы здесь не найти, зато есть кое-что другое. «Пойдем поедим? — спросила она. — Чего бы тебе хотелось?» Ему было все равно. Он спросил, умеют ли внизу хотя бы готовить. «Да, — ответила она. — Но мы найдем другое место. А завтра сходим куда-нибудь, ладно?» — «На прогулку».

Ингер поставила для себя раскладушку на время пребывания отца. Спала она плохо. Слышала, как он тяжело дышит и ворочается с боку на бок. Отправившись ночью в туалет, она остановилась у его кровати. Во сне он выглядел еще старее. Перед ней лежал не отец, а совершенно незнакомый пожилой мужчина. Она не могла себе представить, что ее с ним что-то связывает.

Он встал за два часа до нее, сел за стол и принялся читать. Ингер уже проснулась, но притворялась спящей. В те дни, когда она начинала работать рано, ей приходилось вставать в полшестого. В полседьмого она уже открывала ресторан. У дверей стоял развозчик почты, который проводил каждый отпуск в Дании и мог связать по-датски пару слов. «Добрый день, как дела, меня зовут Алоис, я люблю тебя». Он смеялся, и она смеялась вместе с ним, поправляя его произношение. «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя». Раз за разом, пока не выговаривал правильно. Потом он читал газету, а она расставляла пепельницы на столиках.

Отец стоял у раскладушки. «Хоть бы сегодня выспаться», — сказала она и повернулась на другой бок. А потом все-таки встала. «Мы можем куда-нибудь съездить». Но он хотел просто погулять. «Дождь кончился». — «А если пойдет опять?» Ему было все равно.

Она рассказала отцу историю Дьявольского моста. Он ничего не ответил. Ему было тяжело дышать. Узкая тропинка поднималась круто, и он шел неуверенным шагом. Когда она остановилась отдохнуть, он потянул ее дальше. Только тогда она заметила, что ему страшно.

Они прошли над отвесным обрывом. Ему казалось, что земля опрокинулась, все стало зыбким и шатким. Не было ни точки отсчета, ни момента остановки. Галька катилась из-под ног. «Эту дорогу одолеет даже ребенок, — сказала она. — Даже датчанин». И это разозлило его. Как могут люди уехать из родной страны, а потом и слова доброго о ней не промолвить? «Ты что, хочешь жить здесь? В этой дыре?» Она покачала головой: «Не будь таким агрессивным».

Она пошла вперед. Отец молча следовал за ней. Время приближалось к полудню, но света в узком ущелье не прибавлялось. У Дьявольского моста стоял русский автобус. «Мы можем пройти оставшийся путь вдоль дороги». — «Зачем?» — «Если тебе тяжело идти по гальке…» Но ему не было тяжело. «Тебе ведь все легко, правда? Ты все умеешь. Все знаешь. И ошибок никогда не допускаешь». Нет, ошибки он допускал. «Например?» Приезд сюда был ошибкой. «Если ты хочешь уехать…» Он промолчал. И пошел по дороге следом за ней, хотя машин почти не было.

Ей не хотелось ссор. Она хотела, чтобы они жили вместе, как в детстве. Мать часто рассказывала, что он от Ингер с ума сходил. Рассказывала в его отсутствие. А когда они беседовали втроем, этого не чувствовалось. Он остановился. Обернувшись, она увидела его стоящим на обочине и поняла, что стала сильней его.

Ночью она снова подошла к его постели. Потом прилегла рядом — осторожно, чтобы не разбудить. Во сне отец повернулся к ней. И положил руку на ее бедро. Не шевелясь она лежала рядом, а его сон стал спокойнее. Потом она вернулась на раскладушку. А на следующее утро спросила, снилось ли ему что-нибудь. Он ответил, что никогда не видит снов. «Все люди видят сны», — возразила она.

Погода улучшилась. «Что будем делать? Мы можем немного проехать на поезде, а там…» Но ему снова хотелось в ущелье. «Зачем? Мы же там были вчера». — «Ну и что?»

На этот раз он шел впереди. Казалось, он чувствует себя уверенней. Иногда на подъемах открывался вид на железную дорогу, а однажды они прошли по виадуку. Можно было вплотную подойти к краю пропасти и заглянуть в нее.