— Господин! — окликает меня из сада мальчик, указывая на резиновый мяч, перелетевший через изгородь. Я поднимаю с тротуара мяч и кидаю его за забор, мальчик ловко ловит.

— Спасибо! — говорит он.

Глядя на его доброе и открытое лицо, я думаю о ребенке, который мог бы родиться у нас с Сатоко. Теперь ему исполнилось бы четыре или пять лет, как этому мальчику.

— Вон то здание слева, это церковь, так ведь? — спрашиваю я его.

— Да.

— А справа?

— Это наш дом.

Он бежит снова играть в мяч. «Дом? Эти дети живут в церкви?» Странно.

Посмотрев искоса в мою сторону, женщина выпрямляется и подходит к изгороди, вытирая руки о фартук.

— Что вам угодно? — спрашивает она недоверчиво.

— Я шел мимо и заметил объявление, — отвечаю я, запинаясь и с трудом подыскивая слова.

На ее лице тут же появляется улыбка. У нее широкий разрез глаз и пухлые губы. Немного детским выражением лица она напомнила мне Соно.

— До вас приходило уже четверо, вы пятый, — говорит она.

— Пятый?

— Да. Все думают, что работа оплачивается.

— То есть?

— Здесь детский приют. У нас нет денег.

«Детский приют?» Я снова посмотрел на детей, которые играли в саду.

— В объявлении я прочел фамилию священника, она европейская, — говорю я. — Это он заведует приютом?

— Да. Тут живет десять детей.

— Десять? И как ему удается одному заботиться обо всех них?

— Он работает переводчиком в компании по импорту и экспорту. И знает несколько европейских языков.

— И японский тоже?

— Разумеется, — ответила женщина.

— И еще заботится о детях… У него остается время на проповеди?

— Нет, — улыбнулась она. — Но он считает, что именно так выполняет свою христианскую миссию. По правде говоря, даже если бы у него хватало времени на чтение проповедей, он бы не стремился обращать в христианство ни людей, исповедующих веру своих предков, ни детей, которых он здесь приютил.

Женщина продолжает рассказывать о священнике и о детях. Я с интересом слушаю ее. Когда она закончила, я спрашиваю:

— Вы верите в христианского Бога?

— Да, — отвечает она. — Я католичка. Мои родители тоже были католиками.

— Вы родились в Токио?

— Нет. Я приехала из Нагасаки.

Я пристально смотрю ей в глаза:

— Сейчас мне пора идти. Но скажите священнику, что завтра после работы я зайду и починю крышу.

Она снова улыбается:

— Договорились! Священник будет вам рад. Как вас зовут?

— Моя фамилия Такагаши. А как зовут вас?

— Госпожа Танака. До завтра!

Она возвращается к колодцу мыть овощи.

Дети по-прежнему играют в саду.

Выхожу из переулка и сворачиваю на главную улицу. Гулять по кварталу больше не хочется. Схожу в магазин и сразу вернусь к себе.

В голове вертятся разные мысли. Вспоминается лицо пожилой женщины. Никогда не видел таких ясных глаз. Как у младенца. Взгляд мягкий. Но кажется, характер у нее решительный. Именно такой оказалась Сатоко.

Размышляю об истории католичества в Японии. Сначала католиков высылали из страны, подвергали пыткам и уничтожали: они сопротивлялись действующему режиму. Я прочел об этом еще подростком. Я не понимал, какими соображениями руководствовались эти люди. «Зачем жертвовать жизнью, — думал я, — и упрямо идти навстречу смерти ради западной религии, чуждой японской культуре?» Я сомневался, что японцы способны понять сущность единого и всемогущего Бога, принять христианские заповеди и осознать, что Иисус был рожден непорочной Девой Марией. Я не верил, что католичество приживется в стране с укорененной традицией буддизма и синтоизма.

С того времени мнение мое не изменилось. Однако когда я думаю о католиках, отстаивавших свою веру, не могу не признать слабости собственного характера. Слово «сопротивление» — как укол в сердце.

Я всегда был образцовым сыном, примерным и послушным. Я никогда не причинял родителям беспокойства. Прилежно учился и получал хорошие отметки. Каждый год учитель объявлял меня лучшим учеником в классе и говорил остальным: «Берите пример с Кэндзи, равняйтесь на него». Родители, конечно, гордились мной, особенно мама.

Но я боялся столкнуться с проблемой, какой бы она ни оказалась. Боялся встретить неприязнь окружающих. Теперь я пытаюсь понять — почему. Вспоминается эпизод из детства: я плачу, один в темноте. Зову маму: «Мама! Мама! Мне страшно!» Хочу спать в одной комнате с ней, но мама не разрешает. «Ты уже не ребенок!» — говорит она.

Она всегда настолько твердо говорила «нет», что я знал: ее не переубедить. Пока я не начинал перечить ей, она была в хорошем настроении. Отец понимал меня, но все вопросы воспитания полностью доверял маме. И если мама говорила «нет», дальнейшие разговоры были бессмысленны. Бессмысленно было просить ее позволить мне увидеться с Соно. Уже ребенком я заранее знал ее ответ: «Забудь ее. И больше не напоминай мне об этом».

Отец всегда был занят на работе. Он возвращался домой, когда я уже спал, и уходил из дома раньше, чем я просыпался. Он даже не старался проводить больше времени с мамой, которая занималась домом и моим воспитанием. Мама страдала от одиночества. Своей безмерной любовью ко мне она словно пыталась восполнить недостаток любви со стороны мужа. Я задыхался, но терпел. С тех пор ничего не изменилось, да и отношения между родителями остались прежними.

Из магазина я сразу иду домой, возвращаюсь в пустые комнаты. Готовлю легкий обед и ем в тишине. Потом ложусь на татами и открываю книгу, которую пытался дочитать утром. В окно врывается ветер. Динь… динь… динь…

Тихо покачивается фурин. Я засыпаю.

Мы с Сатоко идем по дамбе. Впереди широкая полноводная река. Глубоко, течение быстрое. Дует встречный ветер.

Сатоко тихо напевает что-то, голос нежный и звонкий. Обнимаю ее за плечи. Сквозь блузку чувствую тепло ее тела. Глажу ее длинные черные волосы, целую ее лоб. Она закрывает глаза и стоит, не шевелясь. Запах мыла. Когда наши губы соединяются, Сатоко широко раскрывает глаза и говорит:

— Где-то играет балалайка.

Я прислушиваюсь. Кроме шума реки, ничего.

— Да ты сама — балалайка.

Она улыбается. Я беру ее за руку, и мы идем дальше.

Впереди на волнах качается лодка, привязанная к дереву. Людей поблизости не видно. Интересно, у кого хватило смелости приплыть в это опасное место с сильным течением.

— Смотри, вон там! Красота какая! — воскликнула Сатоко.

Она указывает на мелкие голубые цветы, примостившиеся на берегу между скал, прямо над водой.

— Можешь сорвать один для меня? — спрашивает она.

— Нет, конечно! Если я оступлюсь, меня унесет течением.

— Ты прав, — отвечает она со слабой улыбкой.

Мы выходим на тропинку, которая спускается к самой воде, и Сатоко вдруг говорит:

— Я ухожу от тебя.

— Уходишь от меня? Но куда?

— Хочу развестись, — отвечает она, пристально глядя мне в глаза.

«Развестись?» Не могу поверить собственным ушам. Лицо ее серьезно. Не успеваю я спросить — почему, как Сатоко уже спускается с дамбы. Бегу за ней. Но ноги меня не слушаются. Сатоко направляется к лодке — той, что привязана к дереву. В лодке уже сидят мужчина с мальчиком. Они искоса поглядывают в мою сторону. «Кто они такие?» — думаю я. «Подожди!» — кричу я жене. Но она даже не смотрит на меня и садится в лодку. На мгновение она оборачивается: в руках у нее те самые голубые цветы. Мужчина начинает грести против течения. Постепенно лодка удаляется от берега.

Я просыпаюсь. В окно светят лучи заходящего солнца. Рядом на татами лежат закладка и книга. Я заснул, так и не дочитав книгу до конца. Заложив руки за голову, я размышляю о приснившемся. У Сатоко были короткие волосы, и она никогда не пела. Ни мужчина, ни мальчик, которые сидели в лодке, мне не знакомы. «Кто они такие? Быть может, муж и сын Сатоко?»

Закрываю глаза. Ощущение, будто где-то действительно играют на балалайке. Такой инструмент я видел у Соно. Она говорила, что он достался ей от русского музыканта, приезжавшего много лет назад в Токио.